Мне очень дорог образ Сергея Васильевича, дорога и священна память о нём. Поэтому что-то просто написать о нём чрезвычайно трудно.
Прежде чем начать мои воспоминания о светлом образе Сергея Васильевича, попытаюсь обрисовать обстановку Училища ордена св. Екатерины, куда в конце 1902 года поступил Сергей Васильевич на должность инспектора музыки. (Это училище в своё время обычно называли Екатерининским институтом.)
Площадь, на которой находилось наше училище, называлась Екатерининской (ныне площадь Коммуны). Училище помещалось в чудесном старинном здании, которое теперь занято Центральным Домом Советской Армии.
Нас, воспитанниц, было 450 человек, план обучения рассчитан на семь лет; кроме того, существовало два педагогических курса.
Начальница наша, Ольга Степановна Краевская, была чудесным человеком, прекрасным педагогом, очень умной, передовой женщиной, любящей своё дело и всех нас. Такой же был и инспектор классов — Владимир Александрович Вагнер — большой любитель музыки (сам он играл на нескольких инструментах). Они поставили на должную высоту наше образование. Преподавали у нас московские учителя с крупными именами в области науки или искусства.
Музыка в училище не была обязательным предметом. Ею занимались по желанию родителей и самих воспитанниц. Преподаватели были большей частью из консерватории и Филармонического училища. У нас преподавали А. Н. Скрябин, К. А. Эрдели, Л. Э. Конюс, В. Р. Вильшау, А. Б. Гольденвейзер, Д. С. Шор, Л. А. Пабст и другие. Для занятий музыкой было двенадцать классов на третьем этаже главного здания. Кроме того, к этому зданию были пристроены ещё двадцать две специальные музыкальные комнаты.
В начале декабря 1902 года начальница училища — Ольга Степановна — велела всем ученицам собраться в большом зале, чтобы представить нас новому инспектору музыки Сергею Васильевичу Рахманинову (до Сергея Васильевича инспектором у нас был два года Александр Николаевич Скрябин). Помню, как вошли в зал Ольга Степановна с Сергеем Васильевичем и остановились у эстрады. Учащиеся всех классов (классов было пятнадцать) по очереди подходили к Сергею Васильевичу и склонялись перед ним в глубоком реверансе. Нас поразил его высокий рост, строгое, даже суровое выражение лица. Одет он был в чёрный длинный, почти до колен сюртук, другого цвета, в искорку, жилет, белый высокий стоячий воротничок (в дальнейшем он всегда был так одет).
Сергей Васильевич поступил в училище в разгар подготовки к празднованию (10 февраля 1903 года) столетия основания этого учебного заведения. Готовили всё к знаменательной дате: музыкальные и вокальные номера, хоры, танцы и внешнее оформление зала, классов и т. д. Дела у Сергея Васильевича и всех преподавателей было много. Вырабатывались программы концертов — как ученических, так и с приглашёнными артистами. Сергей Васильевич знакомился с нами, ученицами, всех нужно было прослушать, подготовить. Вот с этого и началось наше близкое знакомство с ним. Все учителя готовили своих лучших учениц, а затем совместно с Сергеем Васильевичем прослушивали их, выправляли недостатки исполнения и т. д. В процессе занятий мы всё больше и больше проникались уважением и любовью к Сергею Васильевичу. Сколько внимания, такта, чуткости и живого интереса он проявлял к нам — воспитанницам! В последующие годы воспитанницы просто его боготворили. Приход его был для нас праздником, встречали мы его с восторгом.
Юбилей прошёл торжественно и пышно. Начались регулярные занятия. Сергей Васильевич раз, а то и два раза в неделю посещал наши уроки музыки, заходил в «селюльки»
Весной начинались годовые экзамены по музыке, а осенью — экзамен для вновь поступающих. Среди года устраивались ученические концерты, концерты нашего хора — светского и духовного. Руководителем первого был У. И. Авранек, второго — П. Г. Чесноков. Сергей Васильевич очень добросовестно и серьёзно проводил концерты и очередные экзамены. Даже вступительные экзамены, когда поступали восьми-девятилетние девочки, не умеющие совсем играть на рояле, привлекали его внимание.
Помню один такой вступительный экзамен. Я стояла за дверью и наблюдала в замочную скважину или в чуть-чуть приоткрытую дверь. Сергей Васильевич вызвал маленькую — на вид шести-семилетнюю девочку и очень серьёзно спросил её:
— Можете вы что-нибудь нам сыграть на рояле?
— Могу. Меня мамочка учила, — и, вскарабкавшись на стул, сыграла одной рукой: «О мейн либер Августин, Августин, Августин...»
Все сидевшие засмеялись, один Сергей Васильевич оставался серьёзным и, обращаясь к смутившейся девочке, похвалил её и успокоил.
Вспоминаю ещё наш ученический концерт. Все собрались в большом зале, сидели на местах — ждали прихода Ольги Степановны и Сергея Васильевича. Ждать ведь всегда скучно, и я, чтобы позабавить своих товарок, подошла к роялю и экспромтом сыграла вариации на тему «Жил-был у бабушки серенький козлик». [Bнимaниe! Этoт тeкcт с cайтa sеnаr.ru]
Я не заметила, как вошли Ольга Степановна и Сергей Васильевич. Остановившись в дверях, он прослушал мою шутку, а потом погрозил мне с улыбкой пальцем. Да, да, на сей раз с улыбкой. На одном из концертов я исполняла Пахульского «Harmonie du soir». Когда я кончила, Сергей Васильевич подошёл к роялю и сказал:
— Сыграйте-ка ещё раз. Вы не выявили вот в этой части кульминационной точки.
Я сыграла ещё раз, и он остался очень доволен.
Несколько раз по окончании ученического концерта мы просили Сергея Васильевича сыграть нам. И он играл, почти всегда что-нибудь из своих произведений, а мы слушали затаив дыхание. Восторгу нашему не было границ.
Много произошло событий в течение четырёх лет общения с ним, всех не опишешь. Но одно ещё помню особенно живо и ярко. Это было в мае 1905 года, в день экзамена по музыке. У меня была ужасная мигрень, я пришла в отчаяние — вечером экзамен, придёт Сергей Васильевич, а я не смогу играть. Моя классная дама, зная, как я тревожусь, принимала все меры, чтобы к вечеру я была в полной форме. И вот настал час экзамена. Я пришла в зал совета, села в уголок и ждала своей очереди. Играла я последней. Наконец Сергей Васильевич вызвал меня.
Перед каждым выступлением обычно я всегда очень волновалась, но стоило сесть к роялю, как волнение куда-то исчезало. Так и на этот раз. Спокойно сыграла я два этюда Крамера, а концертный этюд Мендельсона... забыла. Но как! Я не могла вспомнить даже как он начинается. Долго сидела, смутившись. Как ни напрягала я свою память — ничего не получалось.
— Ну что же, начинайте, г-жа Сундстрем, что с вами? — услышала я голос Сергея Васильевича.
— Я не могу сыграть, я не могу вспомнить, как, с какой ноты этюд начинается.
— С соль, соль, — засмеялся Сергей Васильевич и напел мне мелодию.
На этом экзамене он поставил мне при двенадцатибалльной системе — тринадцать баллов.
Я не знала, что этот экзамен с участием Сергея Васильевича будет последним. В марте 1906 года Сергей Васильевич уехал в Италию отдохнуть. Мой выпускной экзамен проходил без него.
Не желая расставаться со всем, что мне было дорого и мило, я решила остаться в училище на педагогических курсах. Но каково же было моё разочарование, когда я осенью узнала, что Сергея Васильевича у нас не будет.
Летом он вернулся из-за границы, а осенью уехал в Дрезден. Нам всем очень хотелось что-нибудь подарить ему на память о нашем училище. Ему самому дарить мы считали как-то неудобным, и Ольга Степановна предложила сделать подарок его девочке, Ирине, — его «очарованью», как он её называл. Купили большую куклу — всё приданое для неё было сшито как для институтки: камлотовое зелёное платье, передники, пелеринки (каждодневные и бальные), бельё — всё было помечено нашей меткой: VII к. № 1. На фабрике была заказана кроватка, как у нас, с сеткой, завинчивающейся у изголовья, матрац, подушки и постельное бельё. Столяр изготовил пюпитр и скамейку тоже на винтах. Был сделан специальный ящик, куда всё это укладывалось, и 30 сентября 1906 года заведующая музыкальной частью училища Мария Александровна Крылова и я отвезли этот подарок Сергею Васильевичу на квартиру.
Жил он тогда на Страстном бульваре в доме Первой женской гимназии на четвёртом этаже. До сих пор, когда прохожу мимо этого дома, всегда смотрю на окна его бывшей квартиры с сердечным волнением и с грустью вспоминаю всё, до мельчайших подробностей, как мы пришли, как встретил нас Сергей Васильевич, ввёл в свой кабинет (из передней налево), как познакомил со своей женой Натальей Александровной. Когда он узнал, что мы хотим также познакомиться с его девочкой и преподнести ей маленький подарок от всех учениц, — он был в восторге. Но Ирина спала (это было днём), и мы ждали, когда она проснётся.
Начался разговор о всех наших делах, о том, как все мы огорчены, что он нас покидает, скоро ли он вернётся и вернётся ли к нам?
Я была очень застенчива, говорила мало и так волновалась (слёзы душили меня), что даже забыла попросить Сергея Васильевича дать мне его портрет, о котором мечтала. Спасибо Марии Александровне, она подтолкнула меня и сказала:
— Ну, что же ты не просишь у Сергея Васильевича карточку? А так мечтала.
Сергей Васильевич сейчас же открыл ящик стола, достал две карточки и, подписав их, дал одну Марии Александровне, другую мне. Радости моей не было границ.
Наконец Ирина проснулась, и Наталья Александровна принесла её в кабинет. Ей было тогда годика три с половиной. Мы раскрыли ящик, достали куклу и всё остальное, расставили всё это на ковре.
Ирина была ещё сонная — смотрела на наши подарки вяло, но зато Сергей Васильевич был в восторге. Больше всего ему нравилось, что кукла — институтка.
— Это так необыкновенно, как будто бы и не кукла!
Он присел на корточки и начал рассматривать и показывать Ирине каждую вещь по очереди.
Сергей Васильевич сказал нам, что он с семьёй уезжает в Дрезден и Лейпциг на весь год отдохнуть от всех московских дел. На наш вопрос, вернётся ли он к нам в училище, ответил:
— Неизвестно ещё, как всё сложится, по всей вероятности — нет.
Пожелав ему хорошего отдыха, всего светлого и радостного и счастливого пути, мы распрощались с Сергеем Васильевичем и Натальей Александровной.
Тоскливое, грустное было наше возвращение в училище, Ольга Степановна и все подруги расспрашивали подробно об этом визите. Долго, долго вспоминали мы последнее свидание с Сергеем Васильевичем. Как только собирались в музыкальных классах — «селюльках», — разговор и рассказы о нём не затихали. Вспоминали все мельчайшие подробности, учителя рассказывали о нём и как о человеке, чутком, необычайно добром, отзывчивом, сердечном, необыкновенном товарище, и как о гениальном дирижёре, и ещё более гениальном пианисте, для которого не существуют никакие трудности.
«Все трудности как из рукава!» — это выражение Владимира Робертовича Вильшау.
После отъезда Сергея Васильевича у нас началась новая жизнь. Гольденвейзер ушёл, вместо него поступил Л. А. Пабст (брат П. А. Пабста). Занималась я без всякого удовольствия и никогда не чувствовала ни подъёма, ни душевного трепета, какие охватывали меня при Сергее Васильевиче. Я считала, что этот год для меня потерян. Окончив курсы, я ушла из училища и поступила в Киевскую консерваторию.
В дальнейшем я видела Сергея Васильевича только на концертах в Киеве, не пропуская ни одного. Он выступал и один, и с артисткой Ниной Кошиц, исполнявшей его романсы. Аккомпанировал сам Сергей Васильевич. Она всегда волновалась. На рояле стоял графин с водой — она часто пила (от волнения, конечно). Сергей Васильевич успокаивал её, тихонько говоря:
— Ну, не надо волноваться, успокойтесь, не надо, не надо волноваться, всё будет хорошо.
Я сидела близко и слышала каждое слово.
После последнего концерта, происходившего днём (это было в 1916 году), Сергей Васильевич сразу уезжал из Киева. Я купила чудесную белую лилию и послала её в номер гостиницы Гранд-отель. Ожидая его выхода, я гуляла поблизости и была счастлива бесконечно, когда увидела его. Он быстро шёл, бережно неся мою лилию, сел в автомобиль и уехал на вокзал.
Это был последний раз, когда я его видела.
О последующих годах его жизни за границей я всегда что-нибудь узнавала от Владимира Робертовича Вильшау, который вёл с ним переписку.
Я старалась передать здесь только мои переживания и мои ощущения тех лет — лет моей юности. Память о Сергее Васильевиче для меня священна. Вспоминаю его всегда с восторгом, с упоением, не могу спокойно, равнодушно и без слёз слушать его музыку, особенно в его исполнении. Я так и вижу его сидящим у рояля — на стуле, вернее, мягкой табуреточке на винтах (он её постоянно возил с собой); вижу его строгое одухотворённое лицо, высокую фигуру с сутулинкой — во фраке или длинном чёрном сюртуке; слышу его голос — баритональный бас. Говорил он всегда тихо, спокойно, был очень скуп на слова, необычайно скромен и доброжелателен.