В конце февраля 1943 года доктор А. В. Голицын позвонил мне по телефону и сообщил о том, что Сергей Васильевич Рахманинов находится в госпитале, но что его скоро должны перевести домой, и он желает, чтобы за ним ухаживала только русская сестра милосердия. Вот таким образом великая честь ухаживать за ним выпала на мою долю.

Несмотря на свою многолетнюю практику, я очень волновалась, находя себя недостаточно достойной и знающей для такого человека, как Рахманинов. В то же время хотелось сделать для него всё возможное. 1 марта доктор сообщил, чтобы я поехала на квартиру к Сергею Васильевичу и приготовила всё необходимое для больного. Конечно, как и в начале вызова, я нервничала, плохо спала, сомневалась в том, смогу ли быть ему полезной.

2 марта в десять часов утра я уже была в доме Рахманиновых на Elm Drive, 10, Beverly Hills. Милый и радушный приём семьи Рахманинова значительно улучшил моё настроение, так как я почувствовала, что попала в настоящий русский дом. В час дня Сергей Васильевич в амбулансе был перевезён домой. На лице у него была радость, что он дома, и в то же время усталость и очевидная нервность от переезда. Лёжа в постели, он внимательно осмотрел свою комнату, остановил взгляд на старинном фамильном образе св. Пантелеймона и сказал:

— Как хорошо, что я дома.

В четыре часа приехал доктор А. В. Голицын, сделал соответствующие распоряжения и составил диету. В первую неделю болезни Сергей Васильевич интересовался всем и уделял много внимания чтению американских газет, проявлял большой интерес к своему саду, спрашивая, где и какие цветы начали цвести. Спрашивал о вновь посаженных деревьях, просил достать прейскурант цветов и мечтал о том, что, как только поправится, с удовольствием займётся работой в своём любимом саду.

Он беспокоился об обстановке, которую должны были перевезти из Нью-Йорка. Когда поставили новое радио в доме, то он просил настроить его на Москву, так как хотел слушать музыку из Москвы. Всё время беспокоился о том, что Наталья Александровна большую часть времени проводит с ним и мало пользуется воздухом, и говорил ей:

— Наташа, ты бы пошла в сад, а Ольга Георгиевна побудет со мной.

Так же говорил и Ирине Сергеевне, чтобы она поехала к знакомым или в кино, но они как будто чувствовали, что он не будет с ними долго, и старались не оставлять его.

Сергей Васильевич иногда принимал своих знакомых, разговаривал, шутил с ними, поэтому трудно было подумать, что такая серьёзная болезнь прогрессирует быстрым темпом.

Беспокоился обо мне и просил, чтобы я каждый вечер ходила гулять или сидела в саду хотя бы час, и часто справлялся, не устала ли я.

Правда, он всё время жаловался на боль в руке, часто делал упражнения кистей рук и пальцев. Я всегда восхищалась его необыкновенно красивыми руками. Руки были как выточенные.

Сергею Васильевичу, как очень активной натуре, было очень трудно лежать в постели, и с разрешения доктора он иногда садился в кресло, причём всегда старался обойтись без чьей-либо помощи. Иногда он и обедал в кресле и даже принимал друзей, но, правда, быстро утомлялся.

Приблизительно числа 10-13 марта у него боли в предплечье увеличились, а также появилась боль в правом боку, стали распространяться небольшие опухоли по телу, и аппетит ухудшился. Он меня спрашивал:

— Почему это доктор обращает внимание на какие-то шишки, а аппетитом моим не интересуется?

Доктор старался применять разные средства для уменьшений болей. Пациент терпеливо ждал улучшения и молчаливо страдал.

Мы старались его питать, причём Ирина Сергеевна всецело взяла на себя заботы о диете отца, готовила ему разнообразные любимые блюда, но он просил нас всех не заставлять его есть, так как ему будет гораздо приятнее поесть, когда ему захочется. Но, увы! Аппетит уменьшался, и вместо желания есть у него стало появляться отвращение к пище. Болезнь прогрессировала быстрыми темпами, и Сергей Васильевич стал нервничать, так как боли не давали ему возможности забыться и отдохнуть.

Приезд сестры Натальи Александровны — Софьи Александровны, которую Сергей Васильевич знал с детских лет и очень любил, — принёс ему некоторое облегчение. Он стал немного лучше есть. Но всё это было так непродолжительно. Снова боли увеличились, и он стал сомневаться в правильности хода лечения. [Bнимaниe! Этoт тeкcт с cайтa sеnаr.ru]

Решено было созвать консилиум, на который был приглашён известный американский хирург. На консилиуме выяснилось, что у Сергея Васильевича рак *. [На консилиуме доктора решили вырезать одну из опухолей для определения формы рака.] Я должна упомянуть, что доктор Голицын мне уже заранее и не раз высказывал своё предположение относительно рака. Я не нахожу слов, чтобы выразить то, как была угнетена семья Сергея Васильевича этим известием. Но вместе с тем надо сказать, что все члены семьи героически держали себя и бережно охраняли Сергея Васильевича, чтобы не дать ему заметить, не дать никакого повода подумать, что он безнадёжно болен и постепенно уходит из жизни.

Сергей Васильевич всё ещё боролся с болезнью, и когда вставал с постели, то замечал, что слабеет. Он часто говорил:

— А силы-то у меня уходят, я слабею. Разве доктора не замечают этого?

Все старались подбодрить его и уверяли, что это состояние временно, что лекарства, которые ему даются, постепенно вернут силы, и принимали меры, чтобы он не нервничал.

Я должна отметить, что нам удавалось скрывать от него его положение, а он, интересуясь стольким в жизни, к медицине относился безразлично и потому не имел, очевидно, никаких подозрений относительно своей болезни.

Только один раз во время осмотра Сергей Васильевич обратил внимание доктора на то, что он слабеет и что у него нет аппетита. Доктор ответил, что ему нужно много спать и что это самое главное; сон восстановит аппетит, а с ним и общее здоровье. Тогда он, пристально взглянув на доктора, спросил:

— А вы уверены в этом? А не будет ли это слишком поздно? И почему вы много внимания уделяете вырезанной шишке?

Скоро он ещё заметнее стал слабеть и уже не в состоянии был сам читать.

Меня всегда поражали в нём большая сила воли и терпение. Как ни тяжелы были боли, как ни мучился Сергей Васильевич, он никогда не забывал своей страдающей от войны родины, переживая сам её страдания.

Каждый день спрашивал Софью Александровну о положении дел на фронте, каковы успехи русских и где они теперь. В то время русские войска уже наступали, и, услышав о том, что русские опять взяли назад несколько городов, он облегчённо вздыхал и говорил:

— Ну, слава богу! Дай им бог сил!

Часто по просьбе Сергея Васильевича Софья Александровна ему читала Пушкина, его любимого поэта.

Несмотря на слабость и общее тяжёлое состояние, Сергей Васильевич старался делать сам для себя всё, что мог, и отказывался от наших услуг, часто во вред себе. Он так привык, и ему трудно было отказаться от своих привычек. Он всё ещё интересовался садом, обстановкой и вообще всем окружающим.

Когда пришла из Нью-Йорка обстановка для дома, он настаивал на том, чтобы её распаковали немедленно. Желая исполнить его просьбу и в то же время не беспокоить больного, все ящики вскрывали постепенно в гараже и переносили мебель в дом по мере возможности без шума и обходясь без помощи рабочих. Делали это Фёдор Фёдорович Шаляпин и Софья Александровна.

Семья, сознавая близость предстоящей разлуки навсегда, не отходила от него. Наталья Александровна была около него день и ночь и лишь на короткое время уходила поесть или принять кого-либо из знакомых, приходящих справляться о положении Сергея Васильевича. Он уже не мог принимать своих друзей, так как их присутствие быстро утомляло его. Единственный близкий человек, который ежедневно допускался к Сергею Васильевичу, был Фёдор Фёдорович Шаляпин. Кроме него, приходили на несколько минут иногда, когда он чувствовал себя немного бодрее, Владимир Горовиц и его жена, урождённая Тосканини. Узнав о тяжёлом состоянии здоровья Сергея Васильевича, к нему приехал из Нью-Йорка Фолей, приблизительно за две недели до кончины Сергея Васильевича, и проводил все дни в доме больного, стараясь сделать всё, что возможно, чтобы помочь ему и семье. Он, по-видимому, очень любил Сергея Васильевича и страдал за него.

С 20 марта состояние здоровья Сергея Васильевича очень ухудшилось. У него развилось полное отвращение к пище. На все наши предложения что-либо съесть он отвечал, что ему противно смотреть на еду, ощущать запах пищи, и просил унести её. Бывала для всех нас великая радость, если он утром выпивал хотя бы полчашки кофе и съедал половину сухарика. Но это, конечно, был самообман, так как болезнь его была уже в полном разгаре. Иногда он, страдая, говорил:

— Как мне тяжело... как у меня всё болит, руки, бока... тяжело дышать; я даже не знаю, как лечь удобнее. Доктора мне ничем не могут помочь. Может быть, они не понимают моей болезни? Ведь я не могу ничего есть и совершенно теряю силы.

Как-то Наталья Александровна спросила, не повернуть ли его на другой бок, и он ответил:

— Я ничего не могу сказать, мне так тяжело. Решайте за меня сами.

Это было в первый раз, и было очень показательно, что он стал безразличен даже к самому себе. Он уже не просил больше, чтобы ему читали, как раньше, меньше говорил и часто стонал от боли. В этот период болезни получено было полное описание того, как немцами был разорён музей Чайковского в Клину. Конечно, чтобы не волновать его, решено было не говорить ему об этом.

За два дня до своей кончины Сергей Васильевич впал в бессознательное состояние. Температура очень поднялась, пульс участился, щёки горели, и лишь изредка он стонал.

В один из этих дней была получена телеграмма из Москвы от русских композиторов — поздравление с днём рождения и со всякими тёплыми пожеланиями, но, к сожалению, эта телеграмма осталась не прочтённой Сергеем Васильевичем.

Утром в последний день ещё нам удалось дать ему несколько чайных ложечек кофе. К двенадцати часам дня пульс заметно ослабел, и Сергей Васильевич лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Конечно, мы старались придать ему удобное положение: поднимали его выше, поправляли простыни, но он уже ни на что не реагировал.

Между часом и двумя приехал доктор А. В. Голицын, который предупредил, что конец близок. Семья решила пригласить священника. Между тремя и четырьмя прибыл священник и дал глухую исповедь и причастие больному. Так заметно Сергей Васильевич угасал; дышал очень тихо, ровно, но пульс становился слабее и слабее. В одиннадцать часов вечера уже было трудно подсчитать пульс, руки и ступни ног были холодны. Мне было предложено отдохнуть, чтобы потом, ночью, сменить других. Придя к себе в комнату, я была в очень напряжённом нервном состоянии, не могла спать и всё думала, почему такой великий человек, как Сергей Васильевич Рахманинов, должен уйти из жизни. Он ещё так много мог бы дать всему миру, столько мог бы принести пользы человечеству. Почему так всё случается? У меня даже появилось разочарование в медицине и в моей профессии.

В час тридцать минут ночи пришла ко мне Софья Александровна и сообщила ужасное, но ожидаемое известие:

— Сергей Васильевич скончался, помогите нам, пожалуйста.

Я побежала наверх, где были Наталья Александровна и Ирина Сергеевна.

Сергей Васильевич лежал совершенно спокойно, как будто бы спал, причём все его страдальческие складки исчезли с лица.

Исполнив последний долг, простившись с ним, мы разошлись, но, конечно, никто спать не мог. Было трудно смириться с мыслью, что нет среди нас дорогого Сергея Васильевича. Когда он лежал в бессознательном состоянии и дышал, всё же было легче, так как все сознавали, что он ещё с нами. Да, действительность была ужасна — смерть победила, и незабвенный Сергей Васильевич оставил нас навсегда.

По желанию покойного и его семьи были устроены скромные похороны, так как он не любил надгробных речей и вообще торжественных похорон.

Я должна отметить, насколько был прост, добр и заботлив по отношению ко мне Сергей Васильевич. Он часто говорил мне:

— Вы уж не обижайтесь, Ольга Георгиевна, на меня за то, что я говорю, что ничто мне не помогает. Я стал раздражительный, и, быть может, вы думаете, что я недоволен чем-либо.

Он часто просил меня сделать ему укол до установленного срока, чтобы дать мне возможность уйти раньше спать. Кроме того, за каждый пустяк всегда благодарил.

Вспоминая о Рахманинове, я не могу не упомянуть о его семье. Как я уже в начале сказала, это был действительно русский дом, и я так привыкла к ним. Мне так хотелось помочь им во всём, и их горе было моим горем. Я их понимала без всяких слов. Наталья Александровна, Ирина Сергеевна и Софья Александровна были как родные и, несмотря на тяжёлое состояние больного, ежедневно проявляли много внимания и большую заботливость по отношению ко мне. И после кончины они меня трогательно благодарили за оказанную помощь и за то, что я, как член их семьи, разделяла их горе. Но, к сожалению, у меня осталось странное чувство неудовлетворённости собою, потому что мне казалось, что всё же недостаточно было сделано для этого великого человека.