С С. В. Рахманиновым отец мой познакомился в Русской частной опере Мамонтова, где в 1897/98 году Сергей Васильевич работал как дирижёр. С самого начала знакомства между ними возникла дружба.
Сергей Васильевич восхищался талантом отца, его поразительной музыкальностью, необычайной способностью быстро разучивать не только свою партию, но и всю оперу целиком. Он с увлечением занимался с Фёдором Ивановичем, стараясь привить ему хороший вкус, помогая разобраться в теории музыки.
Сергей Васильевич очень ценил отца, даже гордился им. Фёдор Иванович преклонялся перед талантом Сергея Васильевича как пианиста, дирижёра и композитора. Часто повторял он мне:
— Ты подумай, какой это замечательный музыкант, Сергей Васильевич. Прошу тебя, ходи на его концерты, слушай внимательно его музыку, его исполнение!
Рахманинов посвятил отцу несколько романсов. Один из них — «Судьба», на котором Сергей Васильевич написал: «Фёдору Ивановичу Шаляпину посвящает его искренний почитатель Рахманинов. 21
Ничто не могло нарушить творческое единение двух художников; даже и после принципиального спора (о нём скажу ниже), когда, казалось, Сергей Васильевич был в обиде на отца, он посвятил Фёдору Ивановичу ещё четыре романса: «В душе у каждого из нас», «Воскрешение Лазаря», «Ты знал его» и «Оброчник».
Очень любил Фёдор Иванович прекрасный романс Рахманинова «Вчера мы встретились». Исполняя этот романс, он рисовал картину встречи трогательно и взволнованно. Последняя фраза «Прощай, погибшее, но милое созданье» — звучала особенно выразительно, как бы уходя в беспредельность.
Отец говорил, что Рахманинов был единственным дирижёром, с которым ему не приходилось спорить. Он мог быть совершенно спокоен, когда Рахманинов находился за пультом: у него всегда всё было точно, осмысленно и вдохновенно.
Фёдор Иванович рассказывал, что лишь однажды у них с Рахманиновым случилась размолвка — это когда Сергей Васильевич написал оперу «Скупой рыцарь», музыка которой почему-то не совсем понравилась отцу. Он откровенно высказал своё мнение Сергею Васильевичу.
— Слова Пушкина здесь сильнее того, что ты написал, — сказал он.
Рахманинов обиделся на Фёдора Ивановича. Но всё это продолжалось недолго, ибо оба они были истинными художниками и вопросы искусства ставили выше личных обид. Дружба их вновь загорелась и согревала их до конца жизни.
Передо мной лежат четыре портрета Сергея Васильевича Рахманинова, все они разных годов, на трёх из них надписи: одна — «Милой моей крестнице Ирине Шаляпиной. С. Р. 1 апреля 1917 г.», вторая — «Моей милейшей единственной крестнице. С. Рахманинов. 2
А вот открытка — я её сохранила:
«Милая моя крестница, твою открытку получил только вчера. Мне привезли её мои дети из Москвы сюда в деревню, где я живу уже около четырёх недель. Когда пришла и послана эта открытка, — не знаю... Штемпель неразборчив, а число ты не поставила. А я не хочу, чтобы ты думала, что я тебе не аккуратно отвечаю. Итак, за твой привет — благодарю тебя и кланяюсь тебе и всем твоим. Также Соне Карзинкиной. Будь здорова и счастлива.
8 мая 1916 г.»
Текст этой открытки ничем особенно не примечателен, но по ней можно судить о необычайной аккуратности и внимании Сергея Васильевича; даже мне, в ту пору девочке, он не считал возможным не ответить, впрочем, очень мягко указав на мою безалаберность.
Да, Рахманинов был моим крёстным отцом. Возможно, что теперь не все знают, что такое «крёстный отец», но в прежнее время он избирался из самых близких семье людей — «крестил» и становился родственником отца и матери крещёного ребёнка — кумом. [Bнимaниe! Этoт тeкcт с cайтa sеnаr.ru]
Всё это я пишу не ради объяснения церковного обряда, а для того, чтобы понятнее становилась надпись: «крестница». Мне кажется, что Сергей Васильевич хотел этим подчеркнуть своё родство с горячо любимым им Фёдором Ивановичем Шаляпиным; для меня же тем самым он становился вторым отцом, и я с радостью и гордостью называла его «папой крёстным».
Конечно, духовным моим развитием (как это полагалось по обряду) Сергей Васильевич не занимался, и его влияние на меня не сказывалось в каких-либо менторских поучениях, но когда я имела счастье слушать его музыку или присутствовать на его концертах, то во мне пробуждались все лучшие стремления. Я уходила с его выступлений в каком-то особенном, приподнятом настроении. Тогда ещё по молодости лет я не могла вникнуть во все тонкости исполнения Рахманинова, но музыку его слушала как заворожённая, с неизъяснимым наслаждением.
Уношусь мыслями далеко в прошлое и так ясно представляю себе Большой зал Московской консерватории, вижу чуть наклонившегося над роялем Сергея Васильевича, его строгий значительный профиль... Он не делает никаких лишних движений, не поднимает глаза кверху, ища «где-то» вдохновения. Нет... оно в нём самом, в его необычайной собранности, в чувстве меры, в строжайшем ритме, в послушных ему красивых мужественных руках. Всё благородно, просто, внешне спокойно. Невольно приходят на ум пушкинские строки:
И льются чарующие звуки, то бурные и страстные, то нежные и грустные, и живёшь одним чувством с великим художником до момента, пока не кончится это волшебство и зрительный зал не разразится громом рукоплесканий, а он всё ещё сидит, уронив руки, потом встаёт и так скромно, просто благодарит публику, застенчиво кланяясь. Тот, кто хоть раз слышал Рахманинова-пианиста, никогда не забудет его изумительное искусство.
Не только в концертах видела я Сергея Васильевича, но и в повседневной жизни. Приходил он к нам не так уж часто, так как всегда был очень занят. Его приезд в наш дом был радостным событием. Мы знали, что Сергей Васильевич любит посмеяться, а потому, начиная с отца и кончая нами, детьми и молодёжью, стремились развлечь Сергея Васильевича, насмешить каким-либо анекдотом или импровизацией комической сценки, которая тут же разыгрывалась. Так приятно было смотреть на Сергея Васильевича, видеть его улыбку или слышать его обаятельный смех. Но, конечно, больше всего любил он слушать рассказы отца, от которых приходил в неописуемый восторг. Иногда мы бывали у Сергея Васильевича в гостях. Он жил тогда на Страстной площади. Всегда приветливый и милый, Сергей Васильевич уделял нам, детворе, внимание, и мы танцевали под его аккомпанемент.
В 1917 году семья наша отдыхала в Ялте и жила в доме, принадлежавшем ранее композитору А. А. Спендиарову. Рахманинов приезжал с концертами. В свободные вечера он приходил к нам с Натальей Александровной, и они играли в четыре руки рахманиновскую польку, которую мы, дети, обожали.
В конце 1917 года Сергей Васильевич уехал за границу, и я увидела его лишь в 1932 году. Это была и последняя моя встреча с ним. Я приехала из Москвы на свидание к отцу в Париж. К моей радости, Сергей Васильевич отдыхал под Парижем в Клерфонтене и не замедлил пригласить нас, молодёжь, в гости.
Мы поехали на автомобиле. Когда стали подъезжать к даче, то уже издали заметили высокую фигуру Рахманинова. Он стоял у калитки.
Мы вышли из машины, я стремительно бросилась обнимать «крёстного». После первых радостных объятий он немного отстранил меня и, улыбаясь, пристально взглянув на меня, ласково, как-то особенно, по-своему произнося букву «л», сказал:
Видимо, я напомнила ему мою мать в те годы, когда она танцевала в Русской частной опере С. И. Мамонтова в Москве под дирижёрством Рахманинова.
Время в Клерфонтене провели очень весело и шумно, но после обеда все пошли отдыхать. Мне спать не хотелось, я взяла книгу и села на террасе. Через некоторое время, когда уже отдых подходил к концу, я услышала, что кто-то ударяет по клавишам рояля пальцами медленно и настойчиво. «Безобразие, — подумала я, — наши ребята не дают покоя Сергею Васильевичу». Я уже собралась было пойти посмотреть, кто так неделикатен, и выразить своё негодование. Но вдруг неожиданно, как буря, вырвались мощные и сокрушительные звуки, они неслись неудержимым потоком, захватывая и увлекая. Сомнения не было — играл Рахманинов. Тут только поняла я, что до этого упражнялся не кто иной, как Сергей Васильевич. Это он, подобно ученику, упражнял каждый палец. Как же он был трудолюбив и как взыскателен к себе!
Однажды в Париже мы собрались у моего брата Бориса — художника. У нас была гитара, и Сергей Васильевич стал уговаривать меня спеть. Вот где я перепугалась, но «крёстный» был очень настойчив и петь мне всё-таки пришлось. Пела я старинные романсы, а потом сказала, что мне стыдно петь — я же не училась. Но, прослушав меня, Сергей Васильевич ответил:
— А знаешь, пожалуй, хорошо, что не училась. У тебя так всё просто и искренне звучит, и голос не «надуманный».
В конце я спела модную в то время песенку «Бублики», она почему-то очень понравилась Сергею Васильевичу, и в течение вечера он с увлечением напевал: «Купите бублики, горячи бублики...»
Рахманинов был добрым и отзывчивым человеком, он многим помогал. Был у него в Москве друг — Пётр Викторович Лодыженский (он был другом и моего отца). Его жену, цыганку Анну Александровну, Сергей Васильевич дружески нежно любил, называл её «родная» и посвятил этой кроткой и ласковой женщине с огромными глубокими чёрными глазами свой романс «О нет, молю, не уходи» и Первую симфонию op. 13.
В трудные минуты он материально поддерживал Анну Александровну, регулярно посылая ей деньги. А когда она умерла, то в память её продолжал переводить деньги её мужу.
Горячий патриот, благородный человек, Рахманинов не удивил меня своей щедрой помощью русским воинам в Великую Отечественную войну. Я знаю и чувствую, что иначе он никогда бы и не поступил.
В марте 1943 года пришла горестная весть: умер Рахманинов. Эта смерть глубоко потрясла меня.
Я бесконечно благодарна молодому и такому талантливому пианисту Вэну Клайберну за то, что он посадил на могиле Рахманинова куст сирени, привезённой им из России.
Пусть цветёт он пышным цветом и напоминает всем о русской земле, которая родила неповторимого музыканта.