Отец мой, композитор Н. М. Стрельников (1888–1939), приходился троюродным братом композитору С. В. Рахманинову по общей семейной линии Литвиновых и Пущиных. У основоположника этой семьи Александра Васильевича Литвинова (1788–1871) и его жены Веры Яковлевны, урождённой Пущиной (1797–1881), было двенадцать детей. Одна из их дочерей — Софья — вышла замуж за П. И. Бутакова, а другая — Елизавета — за Б. Б. Мензенкампфа. У С. А. и П. И. Бутаковых вскоре родилась дочь Любовь (1853?–1929), впоследствии вышедшая замуж за В. А. Рахманинова и ставшая матерью Сергея Рахманинова, а у Е. А. и Б. Б. Мензенкампфов родился сын Михаил (1853–1904), который женился на А. П. Стрельниковой. От этого брака родился сын Николай, получивший двойную фамилию Мензенкампф-Стрельников, а впоследствии именовавший себя просто Стрельниковым. Таким образом, внуки двух родных сестёр Литвиновых — Сергей Рахманинов и Николай Стрельников — приходились друг другу троюродными братьями.
В семье их прадеда Литвинова относились более гуманно к своим подневольным людям, чем это было принято в то время среди помещичьего дворянства. Александр Васильевич и Вера Яковлевна были людьми музыкальными и особенно любили петь. И это обстоятельство оказывало влияние и на их дворовых, крепостных, среди которых поощрялось разнообразное хоровое пение. Литвиновы имели даже свой домашний хор, которым руководил сам Александр Васильевич и участие в котором было обязательным и для всех его детей. В будни устраивались регулярные спевки, а по праздникам давались и концерты нередко в присутствии гостей, соседских помещиков. Хор крепостных с участием господских детей по тем временам был явлением незаурядным.
Известно, сколь значительную роль в детских годах С. В. Рахманинова сыграла Софья Александровна Бутакова. Жизненные обстоятельства сложились так, что не меньшую роль она играла и в детских годах Н. М. Стрельникова. Он рано лишился матери и оказался на попечении своей бабушки Елизаветы Александровны, очень дружившей с Софьей Александровной. Обе сестры приняли горячее участие в судьбе музыкально одарённого мальчика.
Софья Александровна Бутакова постоянно жила в Новгороде, недалеко от Кремля, на Варваринской улице, где занимала два дома. Некоторую часть времени она проводила в Петербурге, у Елизаветы Александровны.
— Софья Александровна, — рассказывал мой отец, — была женщиной властного, сурового облика. Про неё говорили — крутого нрава. Однако в те годы, когда я её знал, — последнее десятилетие её жизни, — я никогда не слышал, чтобы она повышала голос, чтобы кто-либо был ею наказан или, тем более, чтобы кто-либо говорил о её несправедливости. Авторитет её был таков, что одно только предположение — «Софья Александровна будут недовольны» — было способно повергнуть любого если не в ужас, то в состояние немалой личной неприятности. Но всё как бы само собой складывалось так, что подобные предположения чаще всего не сбывались. Когда же в доме всё же случались конфликты, то обычно улаживались они с помощью бабушки Елизаветы Александровны, единственного человека, имевшего влияние на властную, волевую Софью Александровну. Елизавета Александровна лучше, чем кто-либо другой, знала, что за суровым обликом сестры скрывался очень внимательный, глубоко чувствующий, отзывчивый человек, который, однако, превыше всего в жизни ставил дисциплину, порядок, обязанности.
Софья Александровна умела многое видеть, ничего не забывать, умела помочь другому не на словах, а на деле, умела быть настоящим организатором, воспитателем доброго, рационального. И люди ощущали это, ценили и любили её.
Каждый, кто попадал в дом Софьи Александровны Бутаковой, не мог не поразиться образцовой чистоте, опрятности, порядку, размеренному, раз навсегда определённому жизненному укладу, который ничем и никем не мог быть нарушен или даже поколеблен.
Вся многочисленная прислуга Софьи Александровны, её «челядь», состояла из её бывших крепостных людей, из которых никто её не покинул, а многие даже привлекали к работе в доме своих детей, разумеется, лишь испросив предварительно на то специальное, считавшееся почётным, разрешение.
Софья Александровна полагала «свои» порядки естественными, и дух «просвещённо-крепостнического» уклада жизни семьи Литвиновых соблюдался здесь до самой её кончины в 1904 году. Разумеется, «домашнего хора» у неё не было, однако любительское музицирование родителей пробудило у Софьи Александровны едва ли не профессиональный уровень её музыкальных пристрастий.
По воспоминаниям моего отца, у неё был низкий голос бархатистого тембра, проникновенная манера пения, превосходная дикция и удивительная, редкостная память, сохранившаяся до последних дней её жизни. Софья Александровна почиталась как знаток церковного пения. В этой области она была единственным в своём роде непререкаемым авторитетом, с которым считалось даже всё церковное начальство в Новгороде. Регенты новгородских церквей относились к Софье Александровне как своеобразному неофициальному инспектору, слово которого имело большой вес, нередко бывали в её доме, полагая особой честью выслушать её мнение, получить совет. Бывал в её доме и особенный её любимец — прославленный виртуоз церковных колоколов по прозвищу «Егорка-звонарь». Софья Александровна неизменно уважительно величала его Егор.
Ко времени воспоминаний отца это был пожилой, очень высокий, худощавый мужчина с клочковатыми волосами на голове и лице. В памяти отца остались его удивительно длинные пальцы и слова, которые он, вытянувшись по-военному и держа руки по швам, чеканил при встречах с Софьей Александровной:
— Покорнейше благодарим, ваше превосходительство, чувствительно благодарны, ваше превосходительство...
— Очевидно, — вспоминал мой отец, — всегда сдержанная Бутакова баловала вниманием своего любимца. И действительно, это был настоящий артист в самом высоком значении этого понятия, артист, который потрясал меня, мальчика, своим прямо-таки экстатическим вдохновением. При молчаливо-покровительственном одобрении Софьи Александровны я бывал с Егором на звоннице. Помню глубокую нишу зарешечённого окна, куда он меня ставил, — «Чтобы нечаянно не зашибить ваше благородие!» — и его неторопливые, тщательные приготовления к сложному звонкому действу, в котором ему помогал его сын, владевший, однако, только двумя большими колоколами. У Егора была своя собственная, им самим придуманная система петель и блоков, с помощью которой он поистине виртуозно справлялся с самыми сложными звонами. Во время действа его лицо, обычно угрюмого выражения, вдохновенно преображалось и он не то пел, не то восторженно вёл какой-то диалог со звучащими колоколами. Вообще же Егор говорил о своих колоколах, как говорят о живых существах, близких, любимых, бесконечно дорогих...
— Он, ваше благородие, своего отношения требует, он живой, — говорил Егор, поглаживая своими удивительными пальцами холодный металл колокола, — в ём душа человечья поёт!..
— И действительно, — добавлял мой отец, — «творческий почерк» Егора, его палитру чарующих тембров и ритмов можно было различить безошибочно даже на фоне звучания колоколов десятков новгородских церквей.
С Егором-звонарём был хорошо знаком и С. В. Рахманинов. Именно от Сергея Васильевича отец позднее узнал о кончине этого замечательного, самобытного артиста.
Само собой разумеется, что праздники в доме С. А. Бутаковой были теми событиями, которые регулировали весь ход его размеренной жизни. Приближение того или иного праздника можно было ощутить уже по тому, как исподволь всё в доме, где царила чистота и порядок, с нарастающей интенсивностью заново начищалось, тёрлось, мылось, стиралось, красилось. [Bнимaниe! Этoт тeкcт с cайтa sеnаr.ru]
Посещение же церковных служб, особенно по большим праздникам, было целым ритуалом, от которого здесь не отступали ни днём, ни вечером, ни поздней ночью, ни ранним утром.
Все домочадцы и гости, постоянно бывавшие у Софьи Александровны, облачались в чистую, накрахмаленно-наглаженную выходную одежду и незадолго до заранее установленного часа, определявшегося по колокольному звону, выходили из дома, чтобы, как само собою разумеющееся, ждать выхода «самой». Это была, по словам отца, обязательная пауза.
Софья Александровна появлялась в сопровождении ключницы Аграфены Самсоновны торжественно сосредоточенная, строгая и возглавляла шествие. Впереди — она сама, рядом — бабушка Елизавета Александровна или кто-либо из гостей, затем — Аграфена Самсоновна с детьми — господскими и домочадными. И только лишь за ними следовали остальные «огулом». Всего 20–30 человек составляли эту процессию. Тот же порядок строго соблюдался и при возвращении домой.
Раздача праздничных подарков была для Софьи Александровны ещё одним ритуалом. Она умела это делать по-настоящему празднично, торжественно, находя для каждого краткое, но задушевное слово, жест, взгляд. Примечательно, что при этом она не столько собственно делала подарки людям, сколько благородно как бы отдаривала их, и не только за идеальный порядок, поддерживаемый в доме их руками. Люди знали хорошо, что Софья Александровна любит всё национально русское, своё, изготовленное добротно и искусно. И поэтому ей постоянно преподносились всевозможные народные поделки, вышивки, самые разнообразные изделия. Чего только ей не дарилось! В этих взаимоотношениях подарков-отдариваний, по мнению отца, символически воплощалась та особая нравственная атмосфера культа человеческого труда, которая соединяла людей в доме Бутаковой.
Преданность человека своему долгу и делу, чувство ответственности за себя и за других были для Софьи Александровны важнейшими принципами, к кому бы они ни относились. Там, где она видела живое, жизненное проявление этих принципов, она умела быть щедрой, великодушной, отзывчивой. Но к людям, которые по своему характеру оказывались иными, Софья Александровна относилась сурово, бескомпромиссно, очевидно с той деспотичностью, которая, по словам моего отца, отдавала анахронизмом крепостного времени.
Софья Александровна очень любила свою единственную дочь Любушку, как она её называла. Любовь Петровна Бутакова была талантливым, музыкально одарённым человеком. Она хорошо пела, имела большие способности к фортепианной игре, успешно занималась вместе с А. Д. Орнатской и А. П. Стрельниковой у Антона Рубинштейна. Но, как предполагал мой отец, бескомпромиссность, бескрайняя требовательность матери надломили Любовь Петровну. Она не стала пианисткой, замкнулась в своих переживаниях. Говорили, что это случилось после её встречи с В. А. Рахманиновым, натурой, прямо противоположной всем идеалам семьи Бутаковых. В. А. Рахманинов был человеком лёгкого отношения и к собственной судьбе и к судьбам других, человеком импульсивных настроений, решений, свободных поступков, весельчаком и балагуром. Неудивительно, что появление такой личности в семье Бутаковых должно было стать и стало резким жизненным диссонансом.
И тут, по словам моего отца, умная Софья Александровна, быть может впервые, оказалась перед необходимостью отступить от своего деспотизма. По-видимому, хорошо понимая, какой нелёгкий, жертвенный долг возлагает на Любушку, как выражалась Софья Александровна, «тля рахманиновщины», она мужественно, решительно приняла жизненный выбор любимой дочери и, очевидно, глубоко душевно уязвлённая подобным своим отступлением, также замкнулась на собственный суровый лад.
Однако одного Софья Александровна не в силах была допустить: чтобы, как ей казалось, пагубное влияние Василия Аркадьевича коснулось внука Серёжи. И маленький Серёжа стал жизненным центром её глубоко любящего сердца. Софья Александровна сделала всё, чтобы воспитать его в полной свободе от каких бы то ни было воздействий В. А. Рахманинова, о чём последний, по-видимому, ничуть и не тужил.
Мой отец подчёркивал, что в характере Сергея Васильевича весьма отразились многие черты характера Софьи Александровны Бутаковой — волевое начало, любовь к чёткому, размеренному жизненному укладу, к дисциплине труда, суровая сдержанность внешней манеры поведения, как и сердечность, щедрость, умение сочувствовать людям не словом, а делом, бескрайняя любовь к России и ко всему русскому, народному и вместе с тем несомненно унаследованная от матери, Любови Петровны, нежная привязанность ко всем своим близким.
Моя мать Н. С. Стрельникова близко и хорошо знала Любовь Петровну ещё с предреволюционных лет и в двадцатых годах. Она говорила, что никогда не встречала человека такой глубокой задушевности, доброты и мудрой благожелательности ко всем людям, какой была Любовь Петровна. Весь её кроткий облик, казалось, говорил об одной-единственной жизненной потребности этой удивительной женщины: чтобы другим было хорошо...
Сергей Васильевич был дружен с моим отцом и позднее; уже после кончины Софьи Александровны, приезжая в Петербург, постоянно бывал в его доме, решительно поддерживал его ранние композиторские опыты, что было существенно, когда решался вопрос, быть ли ему юристом или избрать музыкально-композиторское поприще.