— Я не знаю, что именно вас интересует, — заметил Рахманинов. — Может быть, вы зададите мне несколько вопросов, и тогда наша беседа потечёт сама собой.

По-видимому, это был хороший совет. И весьма банальный вопрос: любит ли он свою Прелюдию cis-moll больше всех других написанных им, сразу же сломал лёд.

— Честно говоря, я не могу сказать, что люблю Прелюдию cis-moll больше всех других моих прелюдий. Иные прелюдии нравятся мне гораздо больше. Конечно, приятно, что она имеет такой успех, но я не могу понять, почему именно эта прелюдия так нравится публике.

— Что касается преподавания, то я никогда не задумывался над этим, — ответил Рахманинов на поставленный мною вопрос и улыбнулся, но его улыбка противоречила словам, которые он добавил:

— Преподавание игры на фортепиано требует колоссального терпения, и я опасаюсь, что у меня его нет в достаточной степени. В каждый момент я могу заниматься только одним делом так, чтобы это меня удовлетворяло. Когда я концертирую, то не могу сочинять. Я это хорошо знаю, потому что несколько раз пытался написать что-нибудь в промежутках между концертами и просто-напросто не мог сосредоточиться. А когда испытываю желание сочинять, мне необходимо сконцентрировать внимание только на этом. Но тогда я не могу дотрагиваться до инструмента. Когда же дирижирую, не могу ни сочинять, ни играть. Быть может, другие музыканты счастливее меня в данном отношении; я же должен целиком отдаться тому, что меня в данный момент увлекло, а потому совершенно не в состоянии заниматься одновременно чем-то другим. Я могу делать только что-то одно. Вся моя музыкальная деятельность — а это около двадцати четырёх лет жизни — была посвящена то композиции, то исполнительству в качестве дирижёра или пианиста, примерно по восемь лет каждой.

— Композитору трудно определить критерий своего отношения к манере исполнения его произведений многочисленной армией пианистов. Но то, что его произведение стало достоянием многих исполнителей, не зависит от воли композитора. Другое дело, когда композитор, преследуя коммерческие цели, сознательно пишет музыку, рассчитанную на широкое распространение. Это разные вещи.

— Не так давно один издатель, — не думаю, чтобы он был достаточно заметной фигурой, так как его имя выпало из моей памяти, — обратился ко мне с просьбой сочинить и затем «представить ему на одобрение» несколько фортепианных пьес «средней трудности», любезно предупредив меня о пределах дозволенного в смысле технических возможностей. Я попросил моего секретаря ответить ему и, не входя в детали, вежливо отклонить предложение. Должно быть, письмо было понято неправильно, так как тот же издатель вновь написал мне, очевидно считая, что я отнёсся к его предложению не вполне серьёзно, и повторил свою просьбу. Он, конечно, не собирался обидеть меня, и всё же его письмо было обидным. Понимаете, я никогда не писал музыки в «коммерческих целях». Сочинение есть процесс создания новой музыкальной идеи, облачение её в красивое звучание — это священнодействие. Не могу сесть и написать «пьесы средней трудности» — не знаю, как это делается. Тот, кто пишет настоящую музыку, не может уподобиться портному, который отрезает кусок одежды для того, чтобы она пришлась впору ребёнку. Музыку же нельзя резать ножницами. Вдохновение — это слишком серьёзное и величественное явление, чтобы обращаться с ним подобным образом, и если это допустить, то уже нет места вдохновению. Помимо всего, полагаю, не будет слишком самонадеянным сказать, что моя репутация достаточно высока, и поэтому нет необходимости «представлять на одобрение» моего корреспондента мои сочинения. Как может художник довериться суждению критика, который оценивает произведение не по красоте музыкальной мысли и её выражения, а по степени трудности исполнения пьесы, по наличию или отсутствию в ней октав. Во всяком случае, я высказался со всей определённостью и полагаю, что не получу больше предложений подобного рода. Для меня гораздо важнее знакомить людей с прекрасными произведениями, которые им надо знать, чем пытаться втискивать собственные идеи в тесный жакет техники «средней трудности» с тем, чтобы дать возможность средним пианистам выступать с новыми пьесами. Высказывая суждение подобного рода, я думаю, что могу тратить своё время с большей пользой, и это не является слишком большой самонадеянностью.

— Существует много прекрасной музыки, которая неизвестна. В России, например, есть большой художник, великий композитор Николай Метнер, чьи сонаты здесь вообще никто не знает. Его не раз пытались охарактеризовать как композитора, и некоторые называли его «русским Брамсом», но напрасно. Он слишком индивидуален, чтобы походить на кого бы то ни было, кроме как только на русского композитора Метнера. В некоторых книгах вы прочтёте: «в отдельных своих произведениях он „модернист“». Однако Метнер ненавидит модернизм. Его музыка — всегда настоящая, и она современна только в том смысле, что является истинной музыкой, если угодно, но никогда не представляет собой набора фальшивых нот и бессмысленных гармоний. Его сочинения всегда глубоко содержательны. Причём Метнер не только большой композитор, но и замечательный пианист. Мне удалось заключить контракт для него, и я с нетерпением жду его приезда в эту страну, где он будет играть в следующем сезоне. Что касается системы, то его система — это огромный талант, большой творческий дар. Он не пользуется новыми звукорядами и никогда не пишет, сознательно рассчитывая на эффект. Только такой композитор, на мой взгляд, является честным. По-настоящему вдохновенный создатель музыки — это тот, кому даровано вдохновение, кому оно дано. Как только сочинение становится плодом стараний и нарочитых поисков идей, а затем объединения этих идей, для вдохновения уже нет места. Это может быть мастерством, но только не вдохновением. Всякое настоящее искусство зиждется на вдохновении: детали, конечно, существуют и должны развиваться, но только для того, чтобы дополнять и выражать самоё вдохновение. Мозаичный пол, когда работа над ним закончена, может стать большим живописным полотном. Но начинается работа над мозаичным полом действительно с деталей. Он сделан из тысяч маленьких камешков или кусочков мрамора и хотя может явиться чудом мастерства, идея его возникла из детали. Совсем не так обстоит дело в живописи; художник прежде всего охватывает мысленным взором всё своё будущее творение, где детали возникают как следствие идеи. И в музыке Метнера первенствует мысль, вдохновение, — всё же остальное — лишь аксессуары, средства выражения мысли. [Bнимaниe! Этoт тeкcт с cайтa sеnаr.ru]

— В следующем сольном концерте я буду играть — мне кажется, впервые в этой стране — Пятую сонату Скрябина и две небольшие пьесы Метнера, которые, я твёрдо убеждён, должны быть услышаны. Соната Скрябина — это необыкновенно прекрасное произведение. Оно в чём-то несколько модернистично, чтобы полностью отвечать моему вкусу; находится где-то между его Четвёртой и Шестой сонатами. По стилю она склоняется то к Четвёртой или даже к Третьей, то к Шестой; а Шестая очень модернистична. И тем не менее в этой Сонате наряду с кусками, которые не слишком меня волнуют, столько красоты, что я счастлив играть её во имя всего того, что особенно люблю в музыке.

— Не могу сказать, что мне очень интересно слушать, как играют мои сочинения перед публикой, за исключением, конечно, тех случаев, когда они звучат в исполнении некоторых великих пианистов, чьё совершенное мастерство открывает мне нечто новое в моей собственной музыке. Что касается широкой популярности, которая иной раз сопутствует произведению композитора и оно начинает звучать повсюду, думаю, такую популярность не следует принимать всерьёз. Я полагаю, что большинство композиторов с годами приходит к такому же выводу. Но когда композитор совсем молод, то степень популярности его сочинений обычно кажется ему чем-то очень важным.

— Когда мне было двенадцать лет, я случайно оказался в одном из московских ресторанов вместе с Чайковским и его другом. Там был прекрасный оркестр, и дирижёр, увидев вошедшего Чайковского, сразу же начал одну из его пьес. — Кажется, это был вальс из балета. Но Чайковский улыбнулся и сказал: «В молодости я мечтал о такой популярности моей музыки, чтобы мог услышать её даже в ресторанах. Но теперь мне это совершенно безразлично». В тот момент я не понимал, почему это так мало значит для Чайковского, и всем сердцем мечтал: когда стану старше, люди так полюбят мою музыку, что будут играть её даже в кафе. Теперь же отношусь к этому подобно Чайковскому: это не интересует меня ни с какой стороны.