Маленький грум снимает адмиральскую фуражку:
— Третий этаж. Апартамент 375.
За дверью слышится музыка. Рука замирает на звонке. Играет Рахманинов. Я стою в коридоре и слушаю. Проходят минуты, Рахманинов играет...
— Мсье, что Вы здесь делаете?
Коридорный в полосатом жилете с подозрительным видом рассматривает незнакомого человека, неподвижно стоящего у чужой двери. В самом деле, что я здесь делаю? Не объяснять же этому симпатичному малому, что в коридоре я нахожусь с самыми чистейшими намерениями, что я слушаю Рахманинова?
Звонок... Музыка мгновенно обрывается. Когда я вхожу в комнату, крышка рояля уже захлопнута. Сергей Васильевич встаёт навстречу с протянутой рукой. У него необычное, продолговатое лицо, не знающее улыбки. И четыре глубокие складки на лбу только усиливают впечатление внешней суровости.
2 апреля Рахманинову исполнилось 60 лет, но композитор не хочет и слышать о юбилее.
— Сейчас Вы начнёте спрашивать меня о дебютах, об учителях, о Чайковском и Римском-Корсакове... Это слишком сложно, об этом можно написать целую книгу. Будем лучше говорить о последних годах, об эмигрантском периоде.
— Он начался для Вас...
— В 1917 году, через две недели после прихода к власти большевиков. Меня пригласили в Стокгольм на 10 концертов. Предложение было не очень интересное, — в другое время я, быть может, его не принял бы. Но тут случай показался весьма подходящим. Я предъявил телеграмму, получил визу на царский паспорт и выехал, сопутствуемый даже пожеланиями успеха... Год провёл в Скандинавских странах. Затем отправился в Америку, где работаю уже пятнадцатый сезон. За это время я дал около 750 концертов. В те годы, когда я не был ещё «юбиляром», — давал по 70 и 80 концертов в год. А как стал подходить к юбилейному возрасту — пришлось несколько сократиться. К концертам приходится серьёзно готовиться. Над чужими вещами работаю с удовольствием. Над своими — труднее... Для отдыха остаётся всего месяц, полтора.
— Не вредит ли Рахманинов-пианист Рахманинову-композитору?
— Очень вредит. Я никогда не мог делать два дела вместе. Я или только играл, или только дирижировал, или только сочинял. О сочинениях сейчас думать не приходится. Да и вообще после России мне как-то не сочиняется... Воздух здесь другой, что ли... Всё в разъездах, в работе. Вместо трёх зайцев, я остался только при одном...
— Нет, я об этом не жалею. Люблю играть. Есть у меня сильное влечение к эстраде. Когда нет концертов, плохо отдыхаю. Так вот ворчишь — много, мол, работы, — а когда концертов нет, начинаешь скучать...
— Вы спрашиваете, кого я больше всего люблю? Вкус у меня очень консервативный. Я не люблю модернизма...
— Это сложный вопрос. Попытаюсь объяснить его.
Рахманинов усаживается как-то боком, лицом к роялю, и начинает, волнуясь, собираться с мыслями.
— В искусстве что-нибудь понять — значит полюбить. Модернизм мне органически непонятен, и я не боюсь открыто в этом признаться. Для меня это просто китайская грамота. [Bнимaниe! Этoт тeкcт с cайтa sеnаr.ru]
— Был однажды такой случай. Приглашает меня к себе в ложу одна американская дама. Исполняют очень модернистское произведение. Дама долго аплодирует. Спрашиваю:
— Вы поняли?
— О, да!
— Странно... Я всю жизнь занимаюсь музыкой, а не понял.
— Аналогичный случай произошёл когда-то с моим славным учителем Сергеем Ивановичем Танеевым. Был в Москве музыкальный критик — фамилию его я забыл. Критик хороший, но, собственно, по профессии он был учителем географии. Большой модернист. В это время репетировали «Прометея» Скрябина. Танеев ходил на все репетиции — всё старался понять эту музыку. Наконец, встречает критика.
Сергей Иванович вздохнул.
— Нет, говорит, не понравилось.
...Тут критик снисходительно похлопал его по плечу:
— Да Вы, батенька, просто не понимаете.
А Танеев спокойно так ответил:
— Должно быть, чтобы понять это, не надо всю жизнь заниматься музыкой. Достаточно быть учителем географии.
На мгновение лицо Рахманинова проясняется. Но следующий вопрос заставляет его сразу насторожиться.
— Как же при Вашей нелюбви к модернизму относитесь Вы к современной русской музыке?
— Это вопрос довольно щекотливый, его трудно отделить от определённых людей. Я никаких имён называть не хочу. Многих современных русских композиторов знаю лично, люблю их. Так что будем говорить не об отдельных композиторах, а об общей тенденции.
— Чехов утверждал, что писать, — это значит больше вычёркивать. Писатель всегда должен иметь под рукой резинку. Мне кажется, что у современных композиторов резинки нет.
И поспешно добавляет:
— А таланта у них я не отрицаю.
Разговор заходит на мгновение о германских событиях — Бруно Вальтеру пришлось покинуть Германию.
— Ни с какой точки зрения такого факта оправдать нельзя...
Сергей Васильевич рассказывает мне ещё об успехах русских артистов в Америке, о том, что американцы любят и ценят русское искусство...
— И всё-таки тянет сюда, в Европу. Там я работаю. Здесь отдыхаю. Есть у люцернского озера домик.
Он внезапно меняет тему — люцернский домик напомнил ему о том, что особенно волнует его отзывчивое сердце, — об эмигрантской нужде.
— В Америке русская нужда не так заметна, не так бросается в глаза. А здесь она чрезмерна, с ней сталкиваешься на каждом шагу, со всех сторон приходят просьбы о помощи. 5 мая, в зале Плейель, я даю концерт, весь доход с которого поступит в пользу нуждающихся. Так что на этот раз я чрезвычайно заинтересован в сборе. Всех зову!
5 мая зал Плейель будет переполнен.