С Сергеем Васильевичем Рахманиновым я познакомился лично в 1916 году. До этого я часто посещал его концерты, восхищался им и как пианистом, и как дирижёром, знал и любил его произведения.

О его исполнении своих сочинений говорить не приходится. Оно было совершенным. Это известно всему миру, и незабываемое впечатление, сохранившееся до сих пор, не удивительно.

Некоторые его концертные выступления запомнились мне ярче других по разным особым причинам. Как-то я был в Большом зале Московской консерватории на репетиции, когда Сергей Васильевич играл свой Второй концерт для фортепиано с оркестром, тогда ещё недавно написанный. Я сидел рядом с С. И. Танеевым, который во время исполнения второй части концерта был так растроган, что плакал, а потом сказал мне, что это «гениально». Из уст Сергея Ивановича лишь в очень редких случаях можно было услышать такую оценку.

Хорошо помню последнее перед отъездом Рахманинова за границу его выступление в симфоническом концерте в Большом театре в Москве. Сергей Васильевич играл Концерт Es-dur Листа, Концерт b-moll Чайковского и свой Концерт c-moll.

Никогда ни до, ни после я не слышал Концерта Листа в таком изумительном исполнении, для характеристики которого не подыскать эпитета более подходящего, чем «демоническое». Эпитет этот относится к захватывающей силе темперамента в соединении с совершенством техники.

Единственным случаем, когда игра Рахманинова не удовлетворила меня, был концерт из сочинений Скрябина, данный Сергеем Васильевичем (кажется, в большой аудитории Московского политехнического музея) немного времени спустя после кончины Скрябина. Правда, и в этом концерте были удачи, например, изящное исполнение Прелюдии fis-moll из op. 11, — в особенности мне запомнилось неподражаемо-грациозное rubato в заключительных тактах. Однако исполнение более значительных произведений Скрябина, включённых в программу этого концерта (Вторая и Пятая сонаты, Этюд dis-moll и др.), показалось мне очень странным и совершенно не передавало духа сочинений Скрябина, ещё столь недавно звучавших в его собственном исполнении. В особенности поразительно было исполнение Этюда dis-moll. Скрябина-пианиста часто упрекали в отсутствии силы, — Рахманинов же исполнил этот этюд с предельной мощью и темпераментом, но при этом исчезла вся свойственная Скрябину «экстатическая» устремлённость. Тут я понял, что свойства пианизма Скрябина были вполне согласованы со свойством его музыки, которая совсем не требовала реальной мощи, а только воображаемой. Столь же противоречиво было исполнение Рахманиновым Второй и в особенности Пятой сонат Скрябина. Всё это было, очевидно, обусловлено глубокими различиями индивидуальностей двух замечательных современников и товарищей.

Несколько раз я слышал оркестр под управлением Рахманинова и считаю его одним из самых замечательных дирижёров своего времени. С одной стороны, внешняя простота жеста, как будто бы совсем «обыкновенного», не претендующего на «красивость», манера держаться у пульта без всякой рисовки и позы; с другой стороны, властность, темперамент и такое же, как у Рахманинова-пианиста, предельно полное и глубокое чувство ритма, ритмических изменений, а также способность заражать оркестр этими качествами.

У меня сохранилось воспоминание о великолепном исполнении под управлением Рахманинова «Дон-Жуана» Рихарда Штрауса в Большом зале Благородного собрания в Москве. Я был и на репетиции и почему-то хорошо запомнил, как Сергей Васильевич настойчиво добивался в одном месте полной одновременности снятия аккорда всеми музыкантами оркестра. При малейшей неточности он резко останавливал оркестр и глухим басом коротко произносил: «Есть!» (то есть «ещё есть звук, ещё не все одновременно снимают звук»).

Как уже упоминалось вначале, я познакомился с Рахманиновым в 1916 году, и вот по какому поводу. В 1915 году, когда я ещё учился в Московской консерватории, я послал на конкурс имени С. И. Танеева мой Первый квартет. Конкурс был закрытый. Премию получил квартет В. А. Золотарёва, но, как я узнал впоследствии, членам жюри конкурса — С. В. Рахманинову и Н. К. Метнеру — по музыке больше понравился другой квартет, которому получить премию мешало недостаточное техническое совершенство. Жюри решило дать похвальный отзыв этому квартету и вскрыло конверт, заключавший в себе имя автора. Автором оказался я. С Метнером я и в то время был уже знаком, встречался с ним у Танеева, но сочинений моих он не знал. И он, и Сергей Васильевич пожелали ознакомиться с другими моими сочинениями, к которым, услышав их, отнеслись ещё более сочувственно. Рахманинов был в то время членом Совета Российского музыкального издательства. Ко мне пришёл представитель издательства, друг С. В. Рахманинова — Н. Г. Струве и предложил дать ряд вещей для издания. Он сказал при этом, что издательство примет от меня всё, что я дам, но что Сергей Васильевич просил мне передать, чтобы я тщательно отобрал то, что считаю лучшим; Сергей Васильевич не советовал поддаваться соблазну печатать всё мною написанное, чтобы не испытать в будущем огорчения, испытанного им самим.

— Сергей Васильевич, — сказал мне представитель издательства, — сейчас глубоко сожалеет, что в своё время напечатал некоторые свои слабые юношеские произведения.

Я добросовестно последовал этому совету и не раскаиваюсь: среди моих сочинений, тогда напечатанных, лишь очень немного оказалось таких, видеть которые напечатанными всё же доставляет мне сейчас некоторое огорчение.

На Кузнецком мосту, в издательстве Гутхейль, ставшем в то время филиалом Российского музыкального издательства, я и встретился тогда с Сергеем Васильевичем. Он очень одобрительно отнёсся к моим романсам op. 2 — на слова Гафиза — Фета, op. 5 — на слова Игоря Северянина, op. 8 — Первая тетрадь «Александрийских песен», op. 11 — на французские стихи Реми де Гурмон. Фортепианные сочинения, которых тогда у меня было мало (Прелюдии op. 1 и op. 10, Соната-сказка op. 4), понравились ему меньше. Сергей Васильевич считал, что тут я, как он выразился, «не совсем у себя дома». Он назвал меня «настоящим вокальным композитором», и это крылатое словцо быстро облетело тогда общество. Долго потом я всюду считался исключительно, как выражались, «романсным композитором».

Положительное мнение Рахманинова о моих юношеских произведениях сыграло большую роль в моей дальнейшей судьбе: на меня обратили внимание в музыкальных кругах Москвы и Петрограда.

Не могу удержаться от удовольствия рассказать, как я был польщён, услышав потом от известного пианиста И. А. Добровейна, что Сергей Васильевич играл ему и пел наизусть мои романсы, особенно восхищаясь колыбельной на слова Игоря Северянина («Пойте, пойте»).

В 1916 году я окончил Московскую консерваторию. По этому поводу в доме Маргариты Кирилловны Морозовой было устроено «утро» из моих сочинений. В первом отделении исполнялись романсы и фортепианные произведения. Пели С. Т. Кубацкая и моя жена Н. Г. Александрова. Играл и аккомпанировал я. Во втором отделении был исполнен первый акт из моей дипломной оперы «Два мира». Оркестр заменяли два фортепиано, на которых играли я и мой товарищ по консерватории Софья Николаевна Багговут, учившаяся в одно время со мной в классе фортепиано К. Н. Игумнова. Был небольшой хор, роли исполняли молодые певцы и певицы.

Среди присутствовавших на этом «утре» был и Рахманинов. В антракте я с ним побеседовал. Он ещё раз выразил своё удовлетворение моими романсами и, между прочим, сделал несколько замечаний по поводу моей игры на фортепиано. Помню одно интересное замечание: в аккомпанементе к романсу «Опавшие листья» я в одном месте слишком тщательно выделял второстепенный голос, казавшийся мне важным, и вот Сергей Васильевич сказал, что это нехорошо, — что я играю, «как пианист», считая, должно быть, что пианисты любят так делать. Это меня удивило, так как до тех пор я слышал скорее обратное: когда кто-нибудь хотел сказать, что я плохо сыграл, то замечали: «Вы играете, как композитор». Интересно, что в устах великого пианиста Рахманинова: «Вы играете, как пианист» — звучало как критическое замечание. После второго отделения мне не удалось побеседовать с Сергеем Васильевичем. Он, помнится, куда-то спешил, я провожал его в переднюю и, когда он перед уходом одевался, попросил его сказать что-нибудь о прослушанном акте оперы. Он успел сделать лишь одно замечание: «Слишком много медленных темпов».

Кстати, тогда же Сергей Васильевич посоветовал мне немедленно взяться за усовершенствование фактуры моего квартета, что я и сделал вскоре в меру моих тогда возможностей. [Bнимaниe! Этoт тeкcт с cайтa sеnаr.ru]

Нужно сказать, что с первого знакомства Сергей Васильевич производил впечатление очень замкнутого, неразговорчивого, даже сурового человека, и слова похвалы и поощрения в его устах воспринимались с тем большим доверием.

До последнего отъезда Рахманинова за границу я ещё несколько раз встречался с ним потом в разных местах. Один раз я встретил его в концерте замечательного молодого русского композитора, первый раз выступавшего в Москве. Музыка этого впоследствии заслуженно прославленного композитора не понравилась тогда Рахманинову, что он и высказал мне в антракте и тут же прибавил: «Почему вот вы не устраиваете концерта из ваших сочинений?» — что, конечно, мне польстило и внушило веру в свои силы.

Последний раз я видел Сергея Васильевича на улице незадолго до его отъезда из России. Он шёл в Шереметьевском переулке, по противоположной от меня стороне, с двумя девочками, своими детьми. Я и не подозревал тогда, что вижу в последний раз этого замечательного композитора, блестящего артиста. Ему я буду всегда благодарен за те радости, которые его творчество дарило мне и всем моим современникам, за то внимание, которое он проявил лично ко мне, и за ту активную поощрительную роль, которую его авторитет сыграл в моей композиторской судьбе.