Мои краткие воспоминания о С. В. Рахманинове охватывают время с 1909 по 1916 год, когда Рахманинов был уже вполне зрелым, общепризнанным мастером своего искусства. Они дают лишь отдельные штрихи, дополняющие образ нашего замечательного музыканта. Поскольку о Рахманинове как о пианисте написано многими и много, я остановлюсь в основном на некоторых моментах его дирижёрской деятельности...
Особенности фигуры Рахманинова, высокой, немного угловатой и чуть сутулой, не позволяли ему пленять слушающую аудиторию изяществом и пластичностью движений и жестов при дирижировании. Однако рахманиновские как будто «не гибкие» руки производили взмахи с такой непреоборимой волей, убедительностью, выразительностью, что целиком и полностью подчиняли себе исполнительский коллектив (оркестр, хор).
Рахманинов был очень взыскательным, настойчивым и даже повелительным в отношении управляемого им коллектива. На репетициях делал много замечаний, предъявлял большие требования. В репетиционной работе очень помогал Рахманинову его абсолютный слух, изумительно тонкий, на редкость изощрённый. Рахманинов действительно слышал полностью всю исполняемую партитуру во всех её деталях. Не только обычного рода ошибки исполнителей, но и малейшие случайные, «незаметные» неточности улавливал и фиксировал он в любом шумно-громоздком звучании оркестровой массы, настойчиво добиваясь их исправления.
Разумеется, это весьма «подтягивало» артистов оркестра, хорошо знавших эту особенность Рахманинова. Кроме того, сама популярность и огромный авторитет Рахманинова как пианиста и композитора также оказывали здесь своё влияние.
Поэтому, когда Рахманинов становился за дирижёрский пульт, то он делался поистине «властелином» исполнительского коллектива.
В связи с этим нельзя не упомянуть о манере обращения Рахманинова-дирижёра с оркестром на репетициях.
Надо сказать, что в те времена большинство дирижёров, ведя репетицию и желая, чтобы оркестр выполнил какой-либо задуманный ими оттенок исполнения, обращались к оркестру в тоне просьбы.
— Пожалуйста, сыграйте так... — или: — Прошу сделать так... — Оркестр более или менее выполнял просьбу.
Рахманинов держался иначе. Он не просил, а требовал от оркестра, говоря: «Потрудитесь сыграть...», «Потрудитесь сделать...» И требовал таким не допускающим возражений тоном, что оркестру оставалось только беспрекословно выполнять его дирижёрское указание.
Самая форма обращения, само выражение «потрудитесь» звучало как-то «шершаво». И, конечно, этот не совсем обычный, даже несколько «начальнический» тон не раздражал оркестр только потому, что каждый оркестрант знал и ценил Рахманинова как крупнейшую музыкальную величину, считался с его огромным художественным авторитетом.
В самом деле, каким бы произведением ни брался дирижировать Рахманинов, — он всегда придавал ему новое, особое, своеобразное освещение. При этом само общее звучание оркестра становилось у Рахманинова каким-то иным, нежели обычно, — сочным, колоритным и в то же время удивительно гибким.
Примечательно, что Рахманинов, дирижируя или будучи за роялем, нередко допускал большие вольности в трактовке исполняемых произведений. Они выражались главным образом в выборе и смене темпов, а также в степенях яркости динамических оттенков.
Немало подобных вольностей наблюдалось, к примеру, при исполнении Рахманиновым-дирижёром Четвёртой и Пятой симфоний Чайковского, композитора, родственного ему по духу. Здесь проявления утончённой эмоциональности Рахманинова находили себе особенно благодарную почву. При этом создавали неотразимо волнующее впечатление моменты нарастания и спада звучности. Они получались настолько оправданно, захватывающе ярко, что казались совершенно логичными, абсолютно необходимыми. «Только так, а не иначе» — вот что чувствовали слушатели, внимая рахманиновскому толкованию.
Но были произведения, к которым Рахманинов подходил по-другому. Таковы, в частности, Симфония g-moll Моцарта, сюиты «Пер Гюнт» Грига. Что касается Симфонии, то она исполнялась Рахманиновым строго, стильно. Её «классичность» соблюдалась заботливо, бережно. Звучность оркестра умерялась, ласкала слух мягкостью, прозрачностью.
«Пер Гюнт» удавался Рахманинову на редкость. Свежая, задушевная, пронизанная народной песенностью Норвегии музыка сюиты исполнялась Рахманиновым трогательно, нежно, проникновенно и вместе с тем образно.
До слёз волновала глубокая простота «Песни Сольвейг», чаровал лукаво грацией «Танец Анитры», головокружительно шумела сказочная «Пещера повелителя гор». Слушатели, словно заворожённые поистине «волшебной» дирижёрской палочкой Рахманинова, отрывались от действительности и уносились в мир фантазии, грёз.
Вообще рахманиновское дирижирование было своего рода гипнозом. С непреоборимой силой мощного таланта оно брало в плен слушателей самых различных возрастов, захватывало под свою власть, внушало им своё толкование музыки, приводило их в состояние всё усиливающегося восторга и в итоге создавало незабываемые вершины художественного наслаждения. [Bнимaниe! Этoт тeкcт с cайтa sеnаr.ru]
О Рахманинове-композиторе много говорили и спорили ранее. Говорят и спорят теперь. Едва ли есть надобность сейчас особо останавливаться на этом вопросе. Достаточно будет, мне кажется, сказать, что Рахманинов-композитор — явление крупное, ярко определённое. Он вписал многие золотые страницы в историю русского музыкального искусства.
Чем обусловливались все художественные успехи и достижения Рахманинова? Конечно, не только его исключительным прирождённым талантом, но и постоянным колоссальным упорным трудом над собой, над своим всё большим и большим совершенствованием. Как истинный, взыскательный художник, Рахманинов никогда не успокаивался на достигнутом, а стремился к дальнейшему совершенствованию. В этом отношении он является весьма поучительным примером для молодых музыкантов.
Творчество и исполнительство Рахманинова для его эпохи несомненно имело большое и положительное значение. Он тяготел к религиозному и народному в музыке, чем оказывал ощутительное влияние как на профессиональные, так и на любительские круги музыкантов. Вспоминая о Рахманинове, не следует упускать из вида указанного обстоятельства...
В мемуарах, рисующих Рахманинова, можно прочесть, что у него ещё смолоду обнаруживались две линии поведения по отношению к окружающим. Он был замкнут, сурово-хмур среди не знакомых ему людей. И становился мягче и по-настоящему раскрывался лишь в кругу близких. Отмеченная черта, будучи, вероятно, свойством его натуры, не стушевалась с годами. Она сохранилась на протяжении всей его жизни.
Этим объясняется то, что Рахманинов не любил и не умел «быть на людях», держался в чужом для него обществе «одиночкой», и, между прочим, «прохладно» относился к театральной, шумной, вечно бурливой закулисной атмосфере.
Зная о повышенном интересе тогдашнего общества к его личности, он обычно избегал всяких интервью и отказывался от выступлений в печати.
И при всём том Рахманинову случалось иногда преодолевать свою внешнюю аскетическую суровость и вдруг, неожиданно обнаруживать внутреннюю тёплую сущность своей натуры. Так, порою он, обладатель знаменитого имени, авторитет и светило музыкального мира, вступал в беседу с людьми, не занимавшими «видного» положения, а также с молодыми музыкантами. И делал это совсем просто, без тени зазнайства или высокомерия. Вот пример.
На одном из симфонических собраний Русского музыкального общества *, где исполнялось моё раннее произведение (Сюита для оркестра), присутствовал Рахманинов. Прослушав сюиту, он по своей личной инициативе пожелал дать мне в отношении неё справедливое и полезное указание. Оно было ценно для меня вдвойне: по своему содержанию — как творческий совет, по форме — как дружеское обращение известного, признанного музыканта к начинающему композитору.
Этот факт произвёл на меня большое впечатление и запомнился навсегда. В самом деле, музыкант-мастер, кумир тогдашней публики сам подошёл ко мне и мягко, доброжелательно поговорил со мной. В ту эпоху это было несколько необычно.
Описанный случай рисует Рахманинова человеком сердечным, ничуть не кичащимся своей известностью и высоким положением.
Но, вообще говоря, бесед с малознакомыми людьми Рахманинов избегал.
При наблюдении за ним постоянно казалось, что он всегда и всюду погружённый в себя, о чём-то неотступно думает, чем-то озабочен, даже опечален, что только по необходимости находится вот здесь среди общества, незнакомого или мало знакомого ему. И думалось, что мыслью он уносится куда-то «в широкую даль» и что хочется ему быть в уединении, в тиши, где он мог бы, не стесняемый никем и ничем, привольно мечтать, творить.