Иногда душа вспоминает об ушедшем большом человеке в простых, незатейливых образах: слово, взгляд, короткая встреча, минута молчания, улыбка. Душа любит такие моменты. Они не умаляют величия ушедшего, напротив — делают его образ живым и близким, как прежде.
Вот несколько таких моментов (как я их вижу теперь) из немногих встреч моих с Сергеем Васильевичем.
Летом тридцать первого года Сергей Васильевич жил в Клерфонтене во Франции. Прекрасная вилла, большая, белая, в два этажа. Там он отдыхал, гулял и работал. Иногда его посещали друзья. Приехал Шаляпин. Сергей Васильевич сиял — Фёдора Ивановича он любил горячо.
Гуляли по саду, оба высокие, грациозные (каждый по-своему), и говорили: Фёдор Иванович — погромче, Сергей Васильевич — потише. Фёдор Иванович смешил. Хитро поднимая правую бровь, Сергей Васильевич косился на друга и смеялся с охотой. Задаст вопрос, подзадорит рассказчика, тот ответит остротой, и Сергей Васильевич снова тихонько смеётся, дымя папироской. Посидели у пруда. Вернулись в большой кабинет.
— Федя, пожалуйста... — начал было Сергей Васильевич, слегка растягивая слова. Но Фёдор Иванович уже догадался и наотрез отказался: и не может, и голос сегодня не... очень, да и вообще... нет, не буду, и вдруг согласился.
Сергей Васильевич сел за рояль, взял два-три аккорда и пока «Федя» пел, Сергей Васильевич, сияющий, радостный, такой молодой и задорный, взглядывал быстро то на того, то на другого из нас, как будто фокус показывал. Кончили. Сергей Васильевич похлопывал «Федю» по мощному плечику, а в глазах я заметил слезинки.
По утрам Сергей Васильевич подолгу работал у себя в кабинете. Слышались гаммы, сначала попроще, потом всё сложней и сложней. После работы Сергей Васильевич выходил на балкон. Лицо его было серьёзно и строго (как на концертах).
Если в саду за деревьями он видел играющих в теннис — шёл к площадке, садился уютно у средней черты и, закурив папироску, с лёгкой улыбкой ждал... когда я «промажу». Я смущался и «мазал». Он тихонько кивал головой и тоном, в котором звучало «я так и знал», говорил:
— Д-да, не важно...
Мне посчастливилось — сделав хороший удар, я обернулся к нему и сказал:
Сергей Васильевич это словцо подхватил и громко кричал мне «нормально!»... всякий раз, когда я «промазывал».
Я думал в Париже открыть свой театр. В спектакли хотел внести музыку, но не был уверен, как это сделать? Что для этого лучше поставить? Пришёл за советом к Сергею Васильевичу.
— Вы знаете, музыка в драме, — сказал он, — если она не оправдана — не хорошо. Вы сделайте вот что: покажите на сцене жизнь композитора. Известного. И пусть он тут же, при нас, сочинит одну из вещей, хорошо нам знакомых, — увидите, какой будет чудесный эффект!
Сергей Васильевич собирался проехаться за город. День был ясный и тёплый. Помогая ему одеваться, прислуга сказала:
— Наталья Александровна велели галоши надеть.
(Натальи Александровны не было дома.) [Bнимaниe! Этoт тeкcт с cайтa sеnаr.ru]
— Галоши? Гм... ну, давайте галоши. Да где же они?
Прислуга достала галоши и неосторожно обмолвилась:
— Наталья Александровна сказали: «может, наденут».
— Ах, «может»! Ну так не надо!
И уехал в тёплом пальто без галош.
Всё снова и снова мог слышать Сергей Васильевич рассказы о Станиславском, о курьёзах, случавшихся с ним, о его странностях, забывчивости, о его оговорках на сцене и в жизни, и сколько бы раз А. Тамиров или я ни повторяли ему всё те же истории, он смеялся и, отирая слёзы, просил:
— Ну ещё что-нибудь! А вот это как было? А помните, вы говорили, как он...
И смеялся заранее. Насмеявшись, вздыхал и, с печалью глядя в пространство, говорил с расстановкой:
— Какой это был человек!
И в эти минуты глаза его становились похожими на глаза Станиславского — так ясно он видел его и так сильно любил.
Сергей Васильевич ехал однажды к Е. И. Сомову из Нью-Йорка в Риджфильд. Я ехал туда же. Сергей Васильевич предложил мне отправиться с ним. По дороге, пока он правил (внимательно и аккуратно), я, использовав счастливый для себя случай, задал ему ряд вопросов о том, как следует ставить оперу? (Я готовился к постановке «Сорочинской ярмарки» в Нью-Йорке.) Он отвечал терпеливо, ясно и открыл мне много важных секретов. Объяснил, в чём тайна игры актёра-певца. Растолковал технику творчества «Феди»
— Ну, хитёр! Всю дорогу вопросами мучил меня, а для чего — не сказал!
После премьеры он очень хвалил постановку, забыв, что она — отчасти его.
Говорили об американской молодёжи. Наталья Александровна восторгалась красотой и изяществом американских девушек.
— Что вы! — удивился я. — Разве они красивы? Мне они кажутся холодными, совсем не красивыми, часто даже злыми.
Сергей Васильевич бросил на меня короткий, но лукавый взгляд и, улыбнувшись еле заметно, тихо сказал:
— А вы присмотритесь.
Я присмотрелся и в этот день влюбился раз шесть.
Заговорили о русских писателях.
— Вы-то кого больше любите, Достоевского или Толстого? — спросил он меня.
Сергей Васильевич как-то вдруг взглянул на меня, не то с испугом, не то с сожалением, даже с болью.
— Быть не может!
Этот взгляд поразил меня. Но, перечтя «Войну и мир» и «Анну Каренину», я понял значение взгляда. Понял и в душе поблагодарил Сергея Васильевича.
Сергей Васильевич любил А. П. Чехова и раз или два просил меня читать вслух его рассказы.
— Почему Вы дирижируете без подиума? — спросил я Сергея Васильевича.
— Ну, куда же! — ответил он. — Я и так вон какой высокий, а на подиуме это уже будет каланча!
— Хорошо быть высоким! — сказал я.
— Это ужасно!!! — воскликнул вдруг Сергей Васильевич неожиданно горячо и даже умоляюще приложил руку к груди.
В Париже Сергей Васильевич посетил спектакль «Ревизора», где я играл Хлестакова. С ним была Софинька, его девятилетняя внучка. Когда я пришёл к нему, через день или два, он позвал Софиньку, взял её на колени, указал на меня и сказал:
— Вот это тот самый молодой человек — Хлестаков, которого ты видела на сцене. Узнаёшь? Только там его звали Иван Александрович, а здесь — Михаил Александрович.
Софинька насупилась. Молча и недоверчиво она глядела на меня. Потом, не отрывая от меня глаз, повернулась к дедушке и шёпотом объяснила ему, что «это не тот»: тот говорил тонким голосом, а у этого бас. Сергей Васильевич засмеялся, но возразить не смог ничего. Я заговорил с ней, как Хлестаков. Она узнала и, снова повернувшись к дедушке, сказала:
Часто посещал Сергей Васильевич своего друга Е. И. Сомова и живал у него по нескольку дней. После обеда он уходил на часок отдохнуть. Вечером садились за бридж. Сергей Васильевич выбирал игрока послабее, говорил: «Ну-с, посмотрим», — и, подсевши к нему, веселился, следя за ошибками. Подшучивал. Он сам не играл, но давал иногда неплохие советы — интуитивно угадывал смысл комбинации.
В первый раз в жизни я увидел Сергея Васильевича вскоре после поступления моего в МХАТ. Был юбилей театра. Праздничный, торжественный спектакль. На сцене оркестр, ожидающий дирижёра. Выходит Сергей Васильевич. Высокий, спокойный, серьёзный и медленно (под гром рукоплесканий) идёт к дирижёрскому пульту. Искоса смотрит на публику. Ждёт. Зал затихает.
Он начал (Марш Саца из «Синей птицы»). И здесь, следя за ним, отдавшись его магической силе, я, человек немузыкальный, понял что-то о музыке и о творчестве вообще. Что это было — не знаю, но «оно» на всю жизнь осталось в моём подсознании. И с тех пор я всегда замечал, что в лучшие минуты мои на сцене это что-то пробуждалось во мне и вело меня, направляло и вдохновляло в игре.
Наблюдая Сергея Васильевича в обыденной жизни (трудно отказаться от радости наблюдать большого человека), я понял, что такое истинная простота и неподдельная скромность. В каждый момент, в мелочах, в еле заметных оттенках речи, мимолётных поступках сквозили в нём эти качества с врождённой правдивостью.
Вот он в обществе (как бы мало или велико оно ни было). Вы никогда не увидите его сидящим на центральном месте. Но вы не увидите его и в «уголке», где скромность, пожалуй, чуть-чуть подозрительна. Он — как все: все толпятся — толпится и он; все разбросались по комнате, и он среди всех; надо стоять — он стоит, сесть — сидит. Конечно, он в центре всегда, но «центр» этот в душах людей, его окружающих, а не в пространстве вовне.
Беседуя с кем-нибудь, он слушает всё, что ему говорят, со вниманием и не перебьёт собеседника, если слушать приходится даже абсурдное мнение. Иногда на неумное слово, когда все другие смущаются, даёт серьёзный ответ, и неумное слово тотчас забывается.
В обхождении не делает разницы между большими и малыми. С каждым одинаково скромен, прост и внимателен.
Неловкостей, нередко случавшихся в его окружении, умел не замечать незаметно.
И всё же в присутствии Сергея Васильевича я немножко смущался. Не мог себя победить. Часто острил неудачно, чтобы спрятать стеснение. Однажды от слишком большого смущенья, войдя в его кабинет, я встал на колени и «по-русски» поклонился ему до земли. И когда со стыдом поднял голову, то увидел: Сергей Васильевич сам стоял на коленях и кланялся мне до земли.
Помню, как-то раз автомобиль мой, запылённый и скромный, встал рядом с его прекрасным «Паккаром», блестевшим на солнце. Мне стало немножко неловко. Он, должно быть, заметил, подошёл, долго рассматривал моего «простака»
— Хорошая машина у вас.
И так сказал, что я в самом деле поверил, что машина не так уж плоха.
Слушал у Сомова рекорды советских песен. Долго крепился, но всё же расплакался.
Война заставила меня закрыть мою театральную школу и молодой, только что создавшийся театр. Я оказался не у дел. Сергей Васильевич, узнав об этом (и не сказав мне ни слова), стал заботиться о моей дальнейшей судьбе. Он был в это время в Голливуде. По безграничной доброте своей Сергей Васильевич не жалел ни труда, ни времени для достижения цели и не прекратил своих усилий, пока мой приезд в Голливуд не был обеспечен. Он обратился к Ратову (режиссёру, ставившему картину из русской жизни), и Ратов сделал всё, что было в его силах, чтобы исполнить желание Сергея Васильевича. И несколько раз, уже больной, Сергей Васильевич справлялся о моём положении. Я всё ждал дня, когда смогу лично поблагодарить его за незаменимую услугу, оказанную мне, но он быстро угасал, и мне не удалось увидеть его. За несколько дней до его кончины я смог послать ему короткую записочку и букет красных роз. Я поблагодарил его мысленно, когда целовал его холодную красивую руку на панихиде в маленькой русской церкви «Иконы Божьей Матери Спасения Погибающих» в Лос-Анджелесе.