Начав серьёзно учиться пению в Москве в Музыкальном институте у Софьи Николаевны Гладкой, я от неё впервые услышала о многих наших музыкантах, которых она знала лично и со многими была в тесной дружбе. И каждый урок был для нас, её учеников, как бы лекция о том или другом композиторе. Особенно нам было интересно слушать о С. В. Рахманинове, нашем любимом композиторе, романсы которого мы изучали с любовью. Его лирика и романтизм были так близки нашим молодым сердцам. И думалось мне в то время — неужели наступит такой счастливый момент, когда я встречу великого музыканта, которым гордилась вся Россия?

По отъезде из Москвы Гладкой, желая продолжать своё музыкальное образование, я решила поступить в Московскую консерваторию, с которой так тесно связано имя Рахманинова. Меня особенно привлекал оперный класс, которым руководил Н. Н. Званцев, известный театральный деятель, актёр и режиссёр. Находясь в режиссёрской коллегии Московского Художественного театра, он вносил в работу оперного класса массу новых идей, заимствуя их от своих учителей — К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко.

Званцеву я обязана советом вступить в сотрудники Музыкальной студии МХТ, которая, руководимая Немировичем-Данченко, ломала все старые оперные традиции, выдвигая новые принципы сценической правды. Толпа на сцене ожила; ходульные типы, штампованные роли были искоренены окончательно, и на сцене дышала подлинная жизнь. Первая ответственная роль, над которой я работала, была партия Земфиры из оперы «Алеко». С. В. Рахманинов написал эту одноактную оперу ещё будучи молодым, перед окончанием Московской консерватории, либретто же для «Алеко» было составлено тоже ещё тогда молодым литератором Немировичем-Данченко... И теперь, через много лет, Музыкальная студия работала с огромным энтузиазмом над произведением двух любимых авторов... В декабре 1925 года Студия гастролировала в Америке и, привезя в Нью-Йорк и «Алеко», торжественно открыла свои гастрольные спектакли «Лизистратой» Аристофана в театре «Ал Джолсон». После спектакля нам было объявлено, что всю труппу приглашает Шаляпин на вечер в свой дом. И там, у Шаляпина, я впервые встретилась с С. В. Рахманиновым.

Наблюдая двух, русских гениев, я была поражена их «несходством». Шаляпин — динамика, огонь, беспокойство. Рахманинов — сосредоточенное спокойствие, углублённость. Шаляпин — беспрестанно говорил, жестикулировал, «играл». Рахманинов — слушал, улыбался своей доброй улыбкой. Прощаясь со всеми, я робко подошла к Сергею Васильевичу и спросила его, будет ли он на спектакле «Алеко» (опера была частью пушкинского спектакля). Рахманинов решительно ответил: «Не только не приду слушать, но мне до сих пор стыдно, что я написал такую ерунду». После такого жестокого отзыва о моей любимой опере я долго не могла успокоиться. Сергей Васильевич тогда показался мне сухим и как бы не замечающим нас, молодых певцов, любивших его заочно так горячо и искренно.

Прошло почти двадцать лет с тех пор, как я встретила С. В. Рахманинова. Я узнала его ближе и могла объяснить себе его «сухость» и «необщительность». Рахманинов не любил «толпы». С людьми надоедливыми, бестактными он был «сухим», неприветливым. Фотографов и репортёров, мне казалось, что он буквально боялся. Я была свидетельницей, когда один из «газетных писак» ворвался в артистическую комнату и спросил Сергея Васильевича, что он пишет в настоящее время. Сергей Васильевич решительно ответил: «В настоящее время каждый день пишу письма дочери и внучке...» Репортёр не замедлил ретироваться. За свою долгую артистическую карьеру Рахманинов устал от таких назойливых людей. Лицемерие было чуждо его натуре, и льстить он не умел, вот почему многие говорили, что Сергей Васильевич «скуп на похвалы». Чем ближе я узнавала Рахманинова, тем больше убеждалась, что Сергей Васильевич был исключительно мил, добр, внимателен и любезен с людьми, которых он знал и любил и которые были ему приятны; и то, что ему нравилось, он хвалил, и хвалил искренно. Окончательно я убедилась в этом, проведя один незабываемый, прекрасный вечер в компании С. В. Рахманинова в Калифорнии.

В один из чудных калифорнийских вечеров небольшая группа друзей Сергея Васильевича собралась в уютном доме известного музыканта Р. отведать шашлыка. Вечер был тихий. Огоньки сверкали на холмах и горах красавца Голливуда. Вдруг послышались тревожные гудки сирены, предвестники воздушной атаки, которая была вполне возможна в этот период войны с Японией. Но так как наш хозяин был одним из организаторов воздушной обороны, он заверил нас, что это только «проба», дабы постепенно приучить население к «настоящей» тревоге. По какой-то естественной осторожности мы, все присутствующие, говорили шёпотом, не двигаясь со своих мест. Кто-то взял несколько аккордов на рояле. Я, сидевшая близко к инструменту, по какому-то мне неведомому инстинкту тихо запела, как бы совершенно забыв, что в присутствии Рахманинова, при другой обстановке, не смела бы даже подумать об этом. Но в этот момент мне просто хотелось петь. Каково же было моё удивление, когда я услышала голос Сергея Васильевича, который подвинулся ближе к роялю, где я стояла, и тихо проговорил: «Голубушка, спойте ещё, не прекращайте это чудное настроение. Ведь так редко приходится слушать такой задушевный голос и такую передачу. Ваши песни — подлинная Россия, которую мы все любим и которой нам, живущим здесь, в Америке, так не хватает. Пойте, прошу Вас, только пойте много и долго». Я просто не верила своим ушам. Рахманинов, скупой на слова, а ещё скупее на похвалы, он сам, великий русский композитор, выражает желание слушать меня, которая, уже было потеряв веру в себя, думала, что здесь, в чужой стране, вдали от родины, моё пение никому не нужно. Выслушав такую похвалу, я от счастья просто расплакалась...

Похвала «скупого на похвалы» Рахманинова не только окрылила меня в тот незабываемый вечер, но дала мне силы, уверенность и вдохновение начать после долгого перерыва вновь мою любимую деятельность. Я снова пою, и слова бессильны передать то чувство благодарности и признательности, которые я лелею и буду лелеять в своей душе к С. В. Рахманинову.