Моя первая поездка в Москву состоялась осенью 1894 года. Но о Рахманинове я услышал ещё в Киеве. Рассказы о его необыкновенном таланте пианиста, о его замечательной опере «Алеко», написанной в течение нескольких недель, дошли и до нас, учеников Киевского музыкального училища.

В начале девяностых годов Московская консерватория выпустила целую плеяду выдающихся музыкантов: С. В. Рахманинов, А. Н. Скрябин, А. Н. Корещенко, Г. Э. Конюс. Многие композиторы прошли замечательную школу под руководством таких мастеров, как С. И. Танеев, А. С. Аренский, М. М. Ипполитов-Иванов. Нужно сказать, в те времена профессия композитора была очень редкой. Профессиональных композиторов даже в Москве было считанные единицы. И среди учеников консерватории композиторов было крайне мало — человек двадцать на всех курсах. Но зато ученики всех исполнительских специальностей проходили теоретические дисциплины в полном объёме и весьма основательно.

Я поступил в Московскую консерваторию как скрипач, сначала в класс Н. Н. Соколовского, позднее перешёл к И. В. Гржимали. Полифонию и формы я проходил у Танеева, гармонию у Аренского, сочинение у Ипполитова-Иванова.

Московская консерватория того времени помещалась (пока отстраивалось новое здание на Б. Никитской) против храма Христа Спасителя в большом флигеле. В коридорах всегда было людно, всюду можно было увидеть группы учеников и учениц, услышать горячие споры о достоинствах и недостатках того или иного профессора, того или иного ученика. Но все эти оживлённые беседы затихали, как только появлялась приземистая фигура директора В. И. Сафонова. Выдающийся пианист и дирижёр, Сафонов был суровым и требовательным педагогом, настоящим хозяином, умевшим крепко держать в руках всё разношёрстное «население» консерватории. Его уважали, но не любили и побаивались не только ученики, но и некоторые педагоги.

Ко времени моего поступления в консерваторию Рахманинов, блестяще окончивший курс в 1892 году, был уже знаменитостью. О его необыкновенном таланте пианиста и композитора, о его феноменальной способности читать ноты с листа и поразительной памяти среди консерваторцев ходили легенды. Мы знали и о том, как высоко оценил первую оперу Рахманинова великий Чайковский, чья недавняя безвременная кончина была ещё так свежа у всех в памяти. Вообще, говоря о Московской консерватории того времени, нельзя не упомянуть об исключительной роли Чайковского в формировании художественного мировоззрения русской музыкальной молодёжи. Чайковский был духовным отцом Московской консерватории, его великие заветы жили в классах Танеева, Аренского и Ипполитова-Иванова.

С огромным интересом я ждал первой встречи с Рахманиновым, рисуя его в своём воображении человеком необыкновенным, недоступным, витающим в заоблачных высотах. Каково же было моё удивление, когда однажды мне показали на высокого, скромно одетого юношу, коротко остриженного бобриком, который, стоя в группе учеников, рассказывал что-то очень забавное. Это был Сергей Рахманинов. Он держался просто, говорил негромко, приятным баском, много курил.

Вскоре представился случай с ним познакомиться. Это было так. На одном из уроков по гармонии у Аренского я сидел на одной скамье с Юрием Сахновским.

Помню, Аренский вошёл в класс, быстро написал на доске задачу, и мы все углубились в свои тетради. У меня задача вскоре была выполнена и получила одобрение Аренского. У Сахновского оказалось много ошибок. После урока Сахновский обратился ко мне с неожиданным предложением:

— Знаете что, я хочу, чтобы вы позанимались со мной по гармонии. Платить я вам не смогу, но у меня будет неплохо. У меня найдётся для вас отдельная комната. Переезжайте ко мне.

В те времена я жил очень и очень скудно, что называется «копеечка в копеечку». Поэтому такое предложение оказалось весьма кстати. Не откладывая решения в долгий ящик, я на следующий же день перебрался к Сахновскому.

Сахновский жил вместе с родителями в собственном доме. Этот деревянный особняк помещался за Тверской заставой (на нынешнем Ленинградском шоссе), рядом с кондитерской фабрикой Сиу. Меня поселили в комнате, в которой незадолго до того жил Рахманинов — близкий приятель Сахновского. Рахманинов, который, как известно, в студенческие годы очень нуждался, очевидно, жил у Сахновского на тех же условиях, как и я.

Сахновский был на короткой ноге со многими московскими музыкантами и обладал обширным кругом знакомых.

Мы с Сахновским много музицировали, играли в четыре руки, пели двухголосные сольфеджио, занимались по гармонии. У него была хорошая нотная библиотека, в том числе все оперы Вагнера. Время от времени у Сахновского собиралась артистическая молодёжь. Бывал и Рахманинов; исполнял свои произведения, но чаще играл Шопена, Шумана, Листа. Играл он удивительно, обладая в высшей степени умением гипнотического воздействия на слушателей. Уже тогда это был подлинный кудесник фортепиано.

Нередко он заходил к ним запросто днём. И тогда мы вели с ним долгие беседы о музыке, показывали ему свои сочинения, выслушивали его советы и замечания, порой очень критические.

Вспоминаю его рассказ о поездке в Петербург, где он встретился с Н. А. Римским-Корсаковым, который с большим интересом отнёсся к молодому московскому композитору. По словам Рахманинова, он дал ему совет писать на тройной состав оркестра. Это было новшество для того времени. Помню, что этот совет был с интересом воспринят всеми нами. Конечно, мы знали о расширенных оркестровых составах Вагнера и Берлиоза, но в Московской консерватории такого рода составы рассматривались как чрезмерные и непрактичные. [Bнимaниe! Этoт тeкcт с cайтa sеnаr.ru]

Собирались мы и у А. Б. Гольденвейзера, где регулярно устраивались музыкальные вечера с участием виднейших московских музыкантов. У Гольденвейзера бывали не только молодые. Иногда на таких вечерах появлялись Танеев, Аренский. Рахманинов был постоянным участником музыкальных собраний у Гольденвейзера, там он нередко играл свои сочинения. Рахманинов у рояля — это значит благоговейная тишина в зале, задумчивые лица слушателей, а потом, после окончания игры, бурные выражения восторга. Как-то после исполнения Рахманиновым своей новой прелюдии сестра Гольденвейзера, Татьяна Борисовна, спросила у него:

— Какая программа этого произведения?

На что Рахманинов полушутя, полусерьёзно ответил:

— Денег мало!

Часто после музыкальных вечеров у Гольденвейзера Рахманинов, Сахновский, певец М. А. Слонов и я выходили вместе и долго бродили по московским улицам, продолжая беседы, родившиеся под впечатлением прослушанной музыки. Суждения Рахманинова об искусстве отличались широтой взглядов и самостоятельностью. Его отзывы о прослушанных новых произведениях всегда были очень определёнными и меткими, он не признавал половинчатости в оценке явлений искусства. С особенным чувством он говорил о своём кумире — Чайковском.

Сахновский обычно показывал Рахманинову все свои сочинения, с трепетом ожидая его приговора. Нужно сказать, что Сергей Васильевич, невзирая на свою дружбу с Сахновским, судил о его творчестве очень сурово и часто оставался недоволен показанным. Для окончания консерватории Сахновский сочинил кантату «Лесной царь». Кантата исполнялась в зале Благородного собрания. В этом сочинении привлекали широкие распевные темы, хорошая оркестровая звучность. Признаюсь, у меня тогда закралось подозрение — не Рахманинов ли ему помог в работе над этой кантатой.

С каждым годом рос авторитет Рахманинова. Его выступления в качестве пианиста и дирижёра сопровождались огромным успехом. В те годы Рахманинов и Скрябин пользовались исключительной популярностью у московских любителей музыки. Позднее к их именам присоединилось имя Николая Метнера — также замечательного пианиста и талантливейшего композитора.

Вслед за московской славой пришла к Рахманинову слава всероссийская, а затем и мировая. Но Сергей Васильевич оставался всё тем же простым, скромным человеком, немного угрюмым и замкнутым внешне, а в действительности бесконечно обаятельным, добрым и сердечным. Обладая прекрасным чувством юмора, он любил весёлую шутку, любил, когда вокруг него звучал непринуждённый смех.

Мне довелось многократно слушать выступления Рахманинова-дирижёра. Помню потрясающее по душевному подъёму и пластической завершённости формы исполнение Пятой симфонии Чайковского. Помню Рахманинова за пультом Большого театра. Внешняя сторона дирижирования Рахманинова поражала скупостью движений, уверенным спокойствием, графической точностью жестов, замечательно верным чувством темпа. Но самое важное, конечно, — его глубочайшее постижение самого духа музыки, правдивость толкования замыслов композиторов, чьи произведения он брался интерпретировать.

Рахманинов внёс свежую струю в творческую жизнь Большого театра, преодолевая всё рутинное. Он заставил театр пересмотреть и обновить ряд старых постановок (в первую очередь русских опер), восстановить в операх произвольные купюры и освободить их от режиссёрской отсебятины. Твёрдой рукой Рахманинов провёл подлинную реформу в театре, и великие творения русской классики засверкали во всей своей красе. Особенно ярко это сказалось на операх «Иван Сусанин», «Князь Игорь» и «Пиковая дама», прозвучавших под управлением Рахманинова с новой могучей выразительностью.

Меня всегда удивляло, как болезненно воспринимал Рахманинов неуспех своих отдельных сочинений. Общеизвестно, как тяжело отозвался на психике молодого Рахманинова провал первого и единственного при его жизни исполнения Первой симфонии. Тяжело переживал он и резкие наскоки петербургских критиков во главе с Ц. А. Кюи и В. Г. Каратыгиным. Не раз приходилось ему иметь столкновения и с В. И. Сафоновым, отличавшимся крайне деспотическим нравом и нетерпимостью ко всему, что не совпадало с его взглядами.

У Сафонова было пристрастие к купюрам. Помню, как он, получив для просмотра рукопись моей Первой симфонии (он был её первым исполнителем в 1903 году), взял в руки карандаш и прежде всего начал вычёркивать целые страницы партитуры. Когда я очень робко попытался возражать против сокращений эпизодов, казавшихся мне удачными, Сафонов мне сказал: «Вы бы посмотрели, сколько купюр я сделал в рахманиновском „Утёсе“!» — чем совершенно меня обезоружил. Однако мне известно, что Рахманинов не принимал менторские указания Сафонова и весьма не ладил с всесильным директором Московской консератории. При всей своей скромности и благородной сдержанности, Рахманинов, безусловно, хорошо знал себе цену и верил в своё высокое призвание композитора.

В 1908 году я жил в Берлине, где занимался под руководством Оскара Фрида изучением искусства дирижирования. В Берлине в это время находился мой старый московский знакомый Сергей Кусевицкий, который также готовился к карьере дирижёра. Кусевицкий, женившийся недавно на дочери богатого купца Ушкова, был очень богат и для прохождения дирижёрской практики нанимал себе целый оркестр.

Вспоминаю первое публичное выступление Кусевицкого с оркестром Берлинской филармонии. В программе этого концерта была моя Вторая симфония, а также Второй концерт Рахманинова, с исполнением которого выступил автор, тогда ещё мало известный в Германии. Кусевицкий вёл оркестр крайне неуверенно, и дело спасло только высокое профессиональное уменье артистов оркестра. Рахманинов, сидя за роялем, помогал дирижёру головой, ведя за собой оркестр своей необыкновенно энергичной, ритмически точной игрой.

Он на репетиции очень тепло отнёсся к моей Симфонии и дал мне несколько полезных практических советов относительно инструментовки.

В 1912 году в Москве в зале Благородного собрания устраивался вечер памяти недавно скончавшегося талантливого театрального композитора Ильи Саца. Рахманинов принял живое участие в подготовке этого мероприятия, чистый сбор с которого должен был идти в пользу семьи покойного музыканта. По его поручению я занялся инструментовкой для большого симфонического оркестра нескольких номеров из музыки Саца к спектаклю Московского Художественного театра «Синяя птица» и других.

Работу эту я проделал при непосредственном участии Сергея Васильевича, который внёс в партитуру несколько тонких штрихов. Мне хорошо запомнились его слова, сказанные во время этой совместной работы: «В инструментовке нужно немного арифметики».

Ещё одна запомнившаяся мне встреча с Рахманиновым произошла в Киеве в 1914 году, где я был тогда директором консерватории. Рахманинов приехал в Киев с концертами, и естественно, что у меня возникла мысль пригласить прославленного композитора в консерваторию, познакомить его с нашими учениками и педагогами. Нужно сказать, Сергей Васильевич согласился приехать на ученический вечер без большой охоты. «Не люблю я этого», — мягко сказал он мне. Пришлось уговаривать его сделать это «ради искусства». Для меня, молодого директора, его посещение было важно не только для того, чтобы услышать, что он найдёт хорошего и что дурного в нашей работе, но прежде всего для поддержания духа педагогов и учащихся.

Ровно в назначенный час Рахманинов приехал в консерваторию, его торжественно встретили, усадили на почётное место, и концерт учащихся начался. Рахманинов сидел сосредоточенный, угрюмый и после окончания первого отделения прошёл в мой кабинет, где высказал мне много довольно горьких суждений: «пианисты не умеют пользоваться педалью», «певцы задыхаются на верхних нотах» и т. д. и т. п.

Это посещение Рахманиновым консерватории принесло очень большую пользу. Наши профессора, варившиеся в собственном соку, были глухи к голосу критики, и мне, как выборному директору, было порой очень трудно преодолевать косность и рутину отдельных педагогов. Теперь я мог ссылаться на огромный авторитет Рахманинова: после его визита мне удалось провести ряд реформ, способствовавших повышению качества преподавания, повышению требовательности к учащимся.

Встречи с С. Рахманиновым глубоко запечатлелись в моей памяти. Это был не только великий музыкант, общение с которым всякий раз обогащало меня новыми мыслями, но и замечательный человек — простой, сердечный, внимательный к окружающим, обладавший врождённым благородством и силой духа. Его отношение к искусству, к людям искусства было поистине рыцарским.

Рахманинов-композитор — один из тех немногих великих мастеров музыки, которые принесли в мир новое, своё слово. Рахманинов обладал своим лицом в искусстве. Его музыку, при всех её связях с Чайковским, с русской песенностью, узнаёшь безошибочно и немедленно. Немногим дано это великое преимущество, немногие композиторы с такой силой и глубиной выразили в своих творениях национальный характер, как это сделал Рахманинов в своих фортепианных концертах, в гениальной Третьей симфонии.

Живя в отрыве от родины, он не переставал думать о России, о русских людях, он живо интересовался русской литературой и успехами композиторов Советского Союза. С некоторыми из них он поддерживал переписку.

Известно, что в дни Великой Отечественной войны Рахманинов давал концерты, сбор с которых поступал в фонд обороны Советского Союза. Известно также его письмо на родину, сопровождавшее посылку этих средств: «От одного из русских посильная помощь русскому народу в его борьбе с врагом. Хочу верить, верю в полную победу».

Горько сознание, что Рахманинову не удалось дожить до этой славной победы. Он, конечно, был бы с нами в исторические дни торжества над тёмными силами реакции и фашизма.