Вся жизнь С. В. Рахманинова была необычная, и так же необычна была его предсмертная болезнь: он умер от рака (но особенного, очень редкого вида), унёсшего его в могилу в течение двух месяцев.

Представление о раке всегда связывается с долгими страданиями, тянущимися месяцы, даже годы, незаживающими ранами, мучительными операциями и т. д. Трудно себе представить, что человек, страдающий раком почти всех органов, мог двигаться, работать, творить ровно за шесть недель до смерти, а Сергей Васильевич дал последний концерт в Ноксвилле 17 февраля. Те, кто бывал на его концертах, знают, какую силу эмоциональную и физическую вкладывал он в свою игру <...>

Только с половины января почувствовал себя Сергей Васильевич не совсем здоровым, да и его близкие заметили, что он стал худеть; появился кашель, неопределённые боли в боку, слабость — всё в сравнительно небольшой степени, не препятствующей ему выступать с концертами. Приписывалось это простуде, общему состоянию здоровья, отчасти возрасту; сам Сергей Васильевич как-то полушутя, полусерьёзно сказал мне, что в половине января он поел блинов и как будто с того дня почувствовал себя неважно.

Ещё летом прошлого года, когда он с семьёй жил здесь, он говорил, что это, вероятно, будет его последнее турне; весной 1943 г. он даст концерт на тихоокеанском побережье и затем уйдёт на покой. Как врач я считал такое решение самым благоразумным: склероз сердца и повышенное кровяное давление требовали прекращения нервной напряжённой работы пианиста и замены её более покойной работой композитора. Но мечте этой не суждено было сбыться.

В двадцатых числах февраля Сергей Васильевич приехал в Нью-Орлеан, там у него произошло кровохарканье и усилилась боль в боку. Местные врачи уложили его в постель, но ни он, ни супруга его, Наталия Александровна, не хотели там оставаться, и, как только кровотечение остановилось, они направились в Лос-Анджелес, куда прибыли 26 февраля.

Со станции на амбулансе он был перевезён в один из госпиталей, где пробыл несколько дней для необходимых клинических исследований и консультаций.

Сергей Васильевич тяготился госпитальной обстановкой, да к тому же американской; его тянуло к семье, в русскую обстановку; он верил, что поправится, как только будет дома и когда установится тёплая солнечная погода. И действительно, первые дни дома он почувствовал себя лучше; боли легко успокаивались таблетками, а иногда уколами кодеина.

Когда после небольшой операции, произведённой доктором Муром, диагноз его болезни окончательно выяснился, семья его была поставлена в известность о результатах анализа, но от самого больного решено было скрыть это. Сергей Васильевич не то что боялся смерти, или, если боялся её, то не более любого смертного, но он жил такой полной содержательной жизнью, так любил жизнь, свет, семью, что самая мысль о смерти была недопустима для него. На долю Наталии Александровны и нас, окружающих его, выпала нелёгкая задача по возможности скрывать правду и приободрять его. В первое время это как будто удавалось, тем более что Сергей Васильевич, как большей частью все артисты, не имел понятия о медицине, о строении и функциях тела — это его просто не интересовало, и потому он довольствовался теми туманными и неправдоподобными объяснениями, которые приходилось ему давать по поводу тех или других болезненных явлений.

Страдая такой тяжёлой болезнью, Сергей Васильевич был всегда приветлив и ласков, часто шутил, радовался посещению тех немногих близких друзей, которые допускались к нему в промежутках, когда затихали боли. Но вскоре эти светлые промежутки стали реже и короче, приходилось увеличивать дозы наркотических средств, хотя они всё же были очень невелики. На него как на человека, проведшего здоровую нормальную жизнь, не прибегавшего ни к наркотикам, ни к алкоголю, даже малые дозы морфия, как два укола в сутки, были достаточны, чтобы держать его в сравнительно спокойном состоянии. С каждым днём слабость увеличивалась, и в связи с этим настроение его падало; в жалобах, которые он высказывал, чувствовалась безнадёжность; возможно, что он сознавал приближение смерти, а в минуты, когда появлялись боли, до действия укола, даже желал её. Такое состояние длилось недолго; болезнь прогрессировала не по дням, а по часам, развивалось застойное воспаление лёгких, слабел пульс, и за три дня до смерти больной стал терять сознание; иногда бредил, и в бреду, как передавала Наталия Александровна, не отходившая от него ни на минуту, он двигал руками, как бы дирижируя оркестром или играя на фортепиано. Не могу не вспомнить по этому поводу того особого чувства, которое я испытывал всякий раз, когда брал его руку для проверки пульса: с грустью думалось, что эти прекрасные худощавые руки никогда больше не коснутся клавиш и не дадут того наслаждения, той радости, которую они давали людям в продолжение пятидесяти лет.

В субботу, 27 марта, утром он причастился и в ночь на воскресенье, не приходя в сознание, тихо скончался, окружённый семьёй.