Когда американские газетные репортёры и критики пытаются писать о Сергее Васильевиче Рахманинове не только как о музыканте, но и о человеке, в большинстве случаев они показывают полное непонимание его. Если бы они знали, как он был бесконечно добр (редко протянутая к нему рука уходила пустой — но об этом не говорилось), безупречно прост, естествен и обаятелен в обществе, как он любил шутку, и, однако, никто никогда не мог быть с ним фамильярным.

Наши потомки будут иметь его вечно живую часть — его музыку, но, конечно, им захочется знать о другой стороне его, о том, каким он был в жизни. Будут изучать его изображение, всматриваться в лицо, восхищаться его удивительными по красоте руками артиста. К громадному сожалению, его облик не запечатлён на киноплёнке, а все фотографии весьма несовершенны и бледны. А наружность его так замечательна.

На протяжении пятнадцати лет я его часто видела; по нескольку месяцев в год ежедневно обедала, завтракала с ним, сидя против него, и всегда глядела на его лицо. Какая наружность! И как он был элегантен. По-особому, по-своему. Как шёл через сцену к роялю, как садился, как поворачивал голову к публике, как кланялся! Он завораживал всех сразу, не делая ни малейших усилий к этому, оставаясь совершенно самим собою. Не терпел пышных слов и всякой неестественности, — помню, как Плевицкая с поясным поклоном принялась нараспев его хвалить, благодарить и как его лицо вдруг утратило привычное ему выражение — её театральность была ему неприятна. И в разговоре он был чрезвычайно прост. Я никогда не слышала от него каких-нибудь вычурных выражений. И самая манера его вступать в разговор была чрезвычайно скромная. Мне запомнились его выражения:

— Могу я вам задать один вопрос?

— Могу я вас что-то спросить?

Вот он входит в столовую точно в обеденный час или к завтраку, всегда безупречно одетый, никогда, как бы ни был он занят, не опоздает ни на секунду, не заставит себя ждать! Это его отличительная черта — никуда, никогда не опаздывать; об этом не может быть и речи, и весь дом подтягивался, всё идёт по часам. Это облегчает жизнь, и в этой атмосфере порядка так приятно жить!.. К столу он идёт обычно непосредственно после работы или после получасового отдыха (в городе — прогулка пешком, в деревне — в Швейцарии — поездка по озеру на моторной лодке, которой он любил сам управлять). Но какие всё короткие прогулки! Сияет солнце, восхитительный свежий воздух, всё покрыто альпийскими цветами, прогулки в горы одна заманчивее другой. Иногда мне ужасно хотелось бы для него, чтобы он сидел под соснами в шезлонге и любовался бы морем или горами, читал бы или просто отдыхал. Раз я предложила ему вынести кресло в такой прелестный уголок.

— Нет, что вы, я работать должен, спасибо.

И мы слышим его чудесную музыку. По ней мы знаем точное время. И когда катаемся по озеру на лодке, издали доносится его музыка.

Я никогда вообще не слыхала, чтобы он жаловался на что-нибудь, просто нельзя себе этого представить. Никогда ничего для себя не требовал. Его скромность в этом отношении и деликатность доходили иногда до курьёзов.

Он всегда был сдержан. Это его сущность. Но нюансы настроений так и чувствуются.

Собачку, моего любимца, которую он называл monstre за её скверный характер и ужасный визг, от которого страдали уши Сергея Васильевича, всё же он ни разу не просил удалить из дома.

Меня всегда приобщал к семье — это было очень трогательно, даже говорил, называя уменьшительным именем, что от Л. в семье нет секретов. Часто он упрекал меня за то, что живу «анахоретом», и старался устраивать мне приглашения к своим знакомым, так как в Нью-Йорке я почти никого не знала.

В сердцах многих людей живёт, конечно, благодарная и нежная память о нём как о необычайно добром и деликатнейшем человеке. Я слышала от работавших в доме, что после их выходного дня Сергей Васильевич на час позднее начинал играть утром, чтобы дать им поспать!

— Будь добра и внимательна к людям, — говорил он своей внучке, точно завещая самое главное.

Он очень любил землю, природу.

Из-за войны он не мог больше проводить лето в своём имении в Швейцарии. Однако, даже живя в чужих, наёмных имениях, он всегда копался в саду, на огороде, и было в нём что-то детское, когда он звал меня посмотреть на зайчика, который приходил есть морковь.

В довоенные годы жизнь в Сенаре доставляла Сергею Васильевичу большую радость. Как он любил свой чудесный сад, как красиво всё устроил, сколько сам в нём работал... Я вижу его, согнувшегося, в садовых перчатках, выбирающего камни из почвы... [Bнимaниe! Этoт тeкcт с cайтa sеnаr.ru]

— Ну, ещё одну корзиночку!

Было счастьем работать около него, слышать его простые слова:

— А берёзке надо ведра два воды дать, сохнет.

В тени швейцарского сада в четыре часа подавался чай с булочками, куличом, малиной... Спелая малина из сада навевает разговоры, воспоминания о России, о прошлом, об Ивановке... Думаю, что для Сергея Васильевича драгоценны были именно воспоминания, связанные с Ивановкой. Всё последующее, пришедшее со славою, было не то. Сколько раз я просила записать эти воспоминания: вереницей проходили люди, целая эпоха! Не зная их никогда раньше, я точно видела их! Тут и сёстры Скалон — барышни за пяльцами; праздники; грандиозная охота в имении Сатиных; тут и горничная — друг семьи, о которой всегда говорилось: «А наша Маша? Ну, вы же должны знать её, конечно; это такой чудный, замечательный человек, это же наша Маша, мы все так её любили». И всё это в передаче Сергея Васильевича и Наталии Александровны было живее и интереснее любой книги.

В Швейцарии бывали продолжительные дожди — неделями, и Сергей Васильевич говорил мне:

— Уж простите за погоду...

Улыбаясь, Сергей Васильевич рассказывал о Нью-Йорке, о том, как он там «не имеет успеха», потому что:

— Ну уж что им меня слушать — как Gloria (так в шутку он иногда называл свою жену) войдёт в зал, так все на неё глядят, в каком она платье, от Ворта или Пакена. А на меня и внимания не обращают. Я же только и слышу: «Charming lady!» *. [«Очаровательная дама» (англ.).]

Я очень любила его рассказы о том, как Наталия Александровна пела, — она была очень музыкальна и ещё девочкой иногда под сильным впечатлением от какой-нибудь арии из оперы пела её. Приблизительно тогда же Сергей Васильевич и посвятил ей романс «Не пой, красавица».

Слава Сергея Васильевича как артиста заслужена им в самом высоком значении этого слова. О своём успехе — никогда ни одного слова! Случайно от других я узнала, что вот этот индус, которого я всегда вижу в артистической, много-много лет не пропускает ни одного концерта Рахманинова. О барышне, приславшей розы по заказу из Лондона (в разгар войны) и написавшей, что его музыка помогает ей жить в это тяжёлое время, конечно, тоже узнала не от Сергея Васильевича, как и о незнакомой ему поклоннице, прозванной «Белой сиренью», которая на протяжении многих лет до революции посылала ему из Москвы цветы — белую сирень всюду, куда бы он ни поехал и где бы он ни выступал в России и за границей. Отдельных поклонников и обожающую его толпу я видела на всех концертах, но никаких разговоров, касающихся хотя бы мельком этого, я никогда от него не слышала.

Одно время мне пришлось писать под его диктовку (у него болел палец), и тут я узнала его деликатную форму помощи. Он диктовал: «Дорогой..., я слышал, Вам сейчас трудно, — позвольте Вам предложить...»

Вся его помощь проходила тихо, и почти никто не знает, какие громадные суммы он на это тратил. Я чувствую, что говорю о том, о чём он всегда молчал. Поэтому и я об этом кончаю.

Всей душой, всеми помыслами своими он был с Россией.

— Дедушка, какая, по-твоему, самая музыкальная нация? — спрашивала его внучка. Как всегда, подумав, он отвечал:

— Конечно, русская, Софушка.

Он очень любил грамзаписи русской музыки, песни Красной Армии и другие и находил некоторые очень хорошими. Письма из России читались им с громадным интересом. Очень пожилая дама, его любимая тётя, жившая в Москве, писала ему и жаловалась, что ей не дают возможности помогать в Отечественной войне в той степени, как ей этого хотелось, но что, конечно, она делает всё возможное. Это ему было приятно читать.

К семидесятилетию Сергея Васильевича в России готовилось чествование. Я знаю, какую радость оно принесло бы ему. Смерть прервала его жизнь до этого события. Кое-какие телеграммы всё же были им получены, а на могилу Рахманинова легли цветы и от представителя России...