В 1923 году в Чикаго гастролировала Русская опера, приехавшая в Америку через Японию. В её спектаклях выступал и Ф. И. Шаляпин. Среди публики, переполнявшей огромный зрительный зал театра «Аудиториум», выделялась высокая и мрачная фигура Сергея Васильевича Рахманинова, не пропускавшего ни одного спектакля с участием Шаляпина. Внимательно и сурово слушал он своего многолетнего друга, а в антрактах всегда шёл за кулисы к нему, подолгу беседуя с ним в его уборной.
— Браво, браво, маэстро! — появляясь за кулисами, обычно говорил Рахманинов, аплодируя и подходя к дирижёру М. М. Фивейскому, под управлением которого шли все спектакли с участием Шаляпина. Пожав руку дирижёру, он тихим и низким басом немногословно высказывал впечатления от спектакля, большей частью касающиеся оркестра, вроде:
— Хороший у вас кларнетист! — или: — Замечательное crescendo сделала валторна в сцене с Шуйским!
Но никогда не делал замечаний относительно певцов, кроме Шаляпина, о котором выразился так:
— Ну, Фёдор Иванович — это певец божьей милостью!
Рахманинов сам очень любил дирижировать и был выдающимся дирижёром, но Америка почему-то не дала ему возможности показать свои дирижёрские способности, признав его только как пианиста и композитора.
Длинное и бледное лицо Рахманинова, с мешками под глазами, было некрасиво, но оригинально и характерно. Коротко остриженный, он был одет в хорошо сшитый дорогой костюм, слегка широковатый и висящий на нём, как на вешалке, что придавало его сухощавой фигуре своеобразную элегантность.
Однажды я была свидетельницей такой сцены: Рахманинов, выйдя из уборной Шаляпина, шёл к выходу в зрительный зал. На сцене толпились артисты и хористы. Вдруг из группы хористов один кидается навстречу Рахманинову и падает прямо ему в ноги.
— В чём дело? Встаньте, пожалуйста! — недовольно произнёс Рахманинов. Но хорист, стоя на коленях и кланяясь в пол, стал просить Сергея Васильевича послушать его дочь-пианистку и сказать своё мнение об её игре. Сам нежный отец, трогательно любящий своих двух дочерей Ирину и Татьяну, Рахманинов тронулся слёзной мольбой другого отца и обещал послушать его дочь.
— Но высказывать своё мнение отказываюсь! — сурово добавил Рахманинов.
Потом этот хорист рассказывал, что Сергей Васильевич слушал игру его дочери и ласково обошёлся с ней.
Обычно угрюмый и мрачный, С. В. Рахманинов был очень смешлив и умел хохотать неожиданно и заразительно.
Как-то, принеся за кулисы, по обыкновению, стакан чаю для Фивейского, я нашла его в комнате Шаляпина, где находился и Рахманинов. Шаляпин был в хорошем настроении и рассказывал о своём первом выступлении на сцене:
— Я тогда был главным статистом. Поручили мне бессловесную роль кардинала, который должен был торжественно проследовать через всю сцену в сопровождении своей свиты. Но статисты мои были, как на подбор, один бестолковее другого! Перед выходом на сцену я так волновался, что у меня дрожали руки и ноги, но я гордился своей первой ролью и с замиранием сердца предвкушал эффект величественного шествия. «Следуйте за мной и делайте всё так же, как я!» — приказал я своей свите, выходя на сцену. Но вдруг от волнения наступил на край своей длинной красной мантии и бухнулся прямо носом в пол! Моя свита решила, что так это и надо и тоже упала на пол! Желая подняться на ноги, я, стараясь выпутаться из широкой мантии, ещё больше запутался в ней, да так и прополз на четвереньках через всю сцену! То же сделала и вся моя свита... В публике поднялся гомерический хохот!.. За кулисами ко мне подскочил взбешённый режиссёр и, схватив меня за шиворот, спустил с лестницы, дав хорошего пинка и пригрозив, чтобы я и за версту не смел бы больше подходить к театру!
Свой рассказ Фёдор Иванович закончил под раскатистый хохот Рахманинова, который даже схватился руками за голову и смеялся до слёз. Шаляпин всё это изображал в лицах, и не расхохотаться было невозможно.
В начале тридцатых годов в Нью-Йорке очень популярны были литературно-музыкальные «пятницы» И. И. Остромысленского, известного учёного, у которого Америка приобрела несколько патентов на изобретения в области химии и сделала его богачом. В двух больших залах его роскошной квартиры на Риверсайд Драйв собиралось блестящее общество, среди которого можно было встретить всех выдающихся представителей науки и искусства, в том числе и Рахманинова.
Сидя против него за столом у Остромысленского, я заметила, что он большой гурман. Сергей Васильевич любил хорошо и много поесть. С большим аппетитом уничтожались вкусные слоёные пирожки с горячим бульоном, по золотистой зыби которого плавал зелёный укроп, своим ароматом доставлявший явное удовольствие Сергею Васильевичу, у которого при этом даже слегка раздувались ноздри... [Bнимaниe! Этoт тeкcт с cайтa sеnаr.ru]
К роялю он подходил редко, в особо исключительных случаях, когда присутствовали только его близкие друзья или люди, располагающие к музыке. Подходил медленно и спокойно, совершенно не волнуясь, неторопливо усаживался на рояльную скамейку, аккуратно расправлял фалды фрака, чтобы не смять их, и с трудом втискивая свои длинные ноги, не помещающиеся под роялем, широко расставив колени и как бы заполнив собой всю скамью, — после этого он, опустив голову, долго глядел на клавиши рояля, прежде чем прикоснуться к ним пальцами. Если кто-нибудь в это время легкомысленно шептался или производил какой-нибудь, хотя бы самый ничтожный шум, Рахманинов слегка поворачивал в его сторону своё строгое лицо, и всё мгновенно замирало от его тяжёлого взгляда исподлобья. Меня не так поражало его мощное fortissimo (сильный удар казался естественным при наличии таких больших рук с длинными пальцами), как воздушная лёгкость его pianissimo, и мне хотелось разгадать фокус этого явления.
И вот однажды, воспользовавшись случаем, когда Рахманинов был занят беседой с Фивейским, я подошла к ним с целью поближе рассмотреть руки Рахманинова. Он стоял у рояля, высокий, слегка сутулый, с опущенными по бокам длинными неподвижными руками. Разговаривая, он совершенно не жестикулировал и не менял интонации своего низкого бархатного голоса, хотя тема разговора его, видимо, волновала. Он говорил об американском теоретике, назвавшем гармонию одной из мазурок Шопена беспокойной и суетливой. Рахманинов не был согласен с таким мнением, считал гармонию этой мазурки изысканной по своему строению.
— Этим он только обнаружил непонимание последовательности аккордов, — согласился с Рахманиновым Фивейский, удивлённо взглянув на меня, когда я, взяв руку Сергея Васильевича, стала усердно разглядывать её, подобно хиромантке, гадающей по линиям рук. — Гармония этой мазурки легко может быть объяснима настоящим, знающим теоретиком.
— Он не должен быть профессором в американских школах музыки, ибо его теория несистематична и поверхностна, — говорит Сергей Васильевич, не отнимая своей руки и, видимо, догадываясь о причине моего любопытства. Меня удивило ощущение лёгкости его руки и какой-то неожиданной мягкости. У большой и костлявой с виду руки Рахманинова оказалась необычайно мягкая и пухлая ладонь, а почти как бы бескостная гибкость пальцев была прямо изумительна!
Старый друг Рахманинова — Шаляпин остался верен этой дружбе до конца своих дней; свою артистическую карьеру он мечтал закончить исполнением оперы Сергея Васильевича «Алеко».
В свой последний приезд в Нью-Йорк, в 1935 году, Шаляпин говорил М. М. Фивейскому, зайдя в его музыкальную студию, помещавшуюся недалеко от отеля «Ансония», где остановился Фёдор Иванович:
— Устал я и физически и душевно. Пора на покой. Не хочу пережить своей славы, — уйду со сцены вовремя. Но признаюсь искренно, что с жизнью расстаться мне легче, чем с театром! Ведь я жил только для театра, я жил в театре!
За окном сверкали бесчисленными огнями электрические вывески и рекламы и грохотал неугомонный Нью-Йорк, а в студии тихо и задушевно звучала речь Шаляпина, делившегося с Фивейским своими последними мечтами:
— Хотелось бы мне закончить свою карьеру вместе с Сергеем Васильевичем, как вместе её начали... Вот приближаются пушкинские торжества... Хочу на прощанье спеть оперу Рахманинова «Алеко», как пел её в начале моей карьеры, когда опера впервые была поставлена в Петербурге, в Таврическом дворце, в 1899 году, тоже на пушкинских торжествах. Тогда было столетие со дня рождения великого поэта... и моё рождение как артиста. Пушкина я люблю больше всех поэтов мира! Я так любил создавать на сцене образы его героев! Ведь образ Бориса Годунова мы создали вместе с ним! Моя последняя мечта — проститься с театром в образе Алеко; это будет моя лебединая песнь. Но я создам такой образ Алеко, что сам Пушкин воплотится во мне, и вместе с ним мы навсегда уйдём в область легенд и преданий...
На бледных щеках Шаляпина выступили красноватые пятна от вдохновения, а может быть, и от «киянти», которым он наполнял бокалы себе и Фивейскому, беседуя с ним до трёх часов ночи. Он говорил, что эта опера написана Рахманиновым наспех, либретто её неудачно, и потому Алеко производит неприятное впечатление, на протяжении всей оперы только скрежеща зубами:
— А ведь в Алеко Пушкин выводит самого себя! В опере же этого совершенно не видно. Необходимо написать к ней пролог, из которого было бы понятно, кто такой Алеко и почему он решил покинуть своё общество и уйти к простым цыганам.
Фёдору Ивановичу почему-то казалось, что именно я могу написать такой пролог, и он попросил меня сделать это, приблизительно набросав мне свой план. Он увлёкся, как юноша, когда говорил об этом, и увлёк слушавших его. Но одна фраза Фивейского привела нас в замешательство:
— Убийцу Земфиры вы хотите сделать Пушкиным?
После длительного размышления решили написать ещё и эпилог, из которого было бы видно, что вся история с Земфирой только приснилась Пушкину: в эпилоге он просыпается и говорит о том, что «счастья нет и между вами — природы бедные сыны...»
— Но ведь Пушкин действительно уходил в цыганский табор... — говорил Фёдор Иванович с видом разочарованного ребёнка, у которого отняли любимую игрушку. — Конечно, я не хочу делать Пушкина убийцей... Да, тогда придётся сделать и эпилог... Буду просить Сергея Васильевича написать музыку. Он, разумеется, не откажет, потому что сам недоволен этой оперой и собирался переделывать её... Беда только в том, что уж слишком связан он по рукам и ногам своими концертами! Нет у него совершенно времени для своего любимого композиторского дела...
Вскоре после того как Шаляпин уехал из Америки, я послала ему во Францию пролог к опере «Алеко». В ответ я получила письмо, из которого видно, что пролог ему понравился. Он поехал в Люцерн к Рахманинову, чтобы просить его написать музыку к прологу. Но Рахманинов не был уверен, что сможет исполнить просьбу Шаляпина, потому что был связан контрактом на три года и отчасти, возможно, сомневался в том, что Шаляпин может и теперь успешно перевоплотиться в двадцатидвухлетнего Пушкина — «беса арабского».
В парижской газете «Последние новости» появилось после этого большое интервью с Шаляпиным, где Фёдор Иванович рассказывал о моём прологе.
— Жаль будет, если Сергей Васильевич не напишет музыку на этот пролог, — говорил Шаляпин парижским журналистам. — Ведь это моё последнее прощание с театром...
К концу 1936 года нью-йоркская общественность стала готовиться к приближающемуся столетию со дня гибели А. С. Пушкина на дуэли.
Пушкинский комитет, в который, помимо Фивейского и Зилоти, входили: дирижёры А. П. Асланов, Е. Е. Плотников и К. Н. Шведов; балетмейстер М. М. Фокин; скульпторы С. Т. Коненков и Г. В. Дерюжинский; изобретатель геликоптера И. И. Сикорский; профессор А. Н. Авинов, М. И. Ростовцев, Г. В. Вернадский, М. М. Карпович, П. А. Сорокин; писатели Г. Д. Гребенщиков, С. И. Гусев-Оренбургский, Голохвастов, Завалишин; князья А. А. Оболенский, П. А. Чавчавадзе, С. С. Бутурлин; пианист В. Н. Дроздов и другие — решил поставить оперу Рахманинова «Алеко», и мне было поручено испросить согласие композитора. Я написала Рахманинову письмо. Он был в отъезде, и за него ответил его секретарь Евгений Сомов, сообщивший, что Рахманинов не любит, когда ставят «Алеко», так как считает эту оперу ученической, незрелой. Вернувшись вскоре в Нью-Йорк из концертной поездки, Рахманинов в своём письме ко мне подтвердил достоверность сказанного Сомовым.
— Нет, я бы не хотел, чтобы ставили «Алеко»! — говорил Сергей Васильевич, когда мне довелось увидеть его вскоре. Лицо его приняло печальное выражение, и на лбу собралось множество морщинок от поднявшихся вверх густых бровей. — «Алеко» — моя юношеская работа... У меня есть мысль переделать её... Вот освобожусь от концертов и приступлю к работе над «Алеко»... Мне очень хочется поскорее сделать это, да концерты просто замучили меня... Я от души приветствую ваши начинания и желаю успеха пушкинским торжествам!
Александр Ильич Зилоти, двоюродный брат и учитель Рахманинова, принимавший деятельное участие в устройстве пушкинской программы и выступавший в ней как пианист и аккомпаниатор, ворчал потом:
— И не надо было вовсе спрашивать Сергея Васильевича! Поставили бы, и всё! И он бы слова не сказал... Другие ставят же «Алеко», не испрашивая на это благословения Рахманинова...
Так исполнение «Алеко» и не состоялось.
Последний раз я видела Рахманинова незадолго до его кончины, в пасхальную заутреню в Нью-Йорке. Церковь была переполнена, и много народу стояло на улице. Мы с мужем очутились позади Рахманинова, окружённого своим семейством. Рядом с ним стояли его высокая, статная жена Наталия Александровна и её сестра Софья Александровна. Ровно в двенадцать часов я громко обратилась к Сергею Васильевичу с пасхальным приветствием. Он обернулся, увидел нас и улыбнулся своей чарующей, как бы застенчивой улыбкой. Я поразилась его худобе. Мускулы и кости его бледного лица, с большими мешками под глазами, выступали, как на голом черепе.
— Я люблю церковное пение, — сказал он Фивейскому. — Не правда ли, Михаил Михайлович, ведь оно, как и народные песни, служит первоисточником, от которого пошла вся наша русская музыка...