Мои воспоминания о Сергее Васильевиче Рахманинове охватывают период его жизни с 1890 по 1917 год. Многие родные и друзья, с которыми мы тогда встречались и вместе проводили время, умерли, в том числе и мои сёстры — Наталия Дмитриевна Вальдгард и Вера Дмитриевна Толбузина. Жива лишь Софья Александровна Сатина. И я доживаю свой век.
Весной 1890 года было решено, что наша семья (Скалонов) в составе матери Елизаветы Александровны, урождённой Сатиной, и трёх сестёр: Наталии (Татуши), двадцати одного года, меня — Людмилы (Лёли), шестнадцати лет, и Веры, пятнадцати лет, поедет на лето в Тамбовскую губернию, в имение Ивановку к брату моей матери — Александру Александровичу Сатину и его жене Варваре Аркадьевне, урождённой Рахманиновой. Проезжая через Москву, мы остановились, от поезда до поезда, у Сатиных, которые должны были поехать в Ивановку уже после мая. У Сатиных были сыновья — Саша, семнадцати лет, и Володя, лет восьми, и дочери — Наташа, тринадцати, и Соня, одиннадцати лет.
Все нас радостно встретили, и тётя сказала:
— Сейчас я вас познакомлю с моим племянником Серёжей, учеником консерватории. Он тоже будет с нами проводить лето. Наташа! Позови Серёжу, скажи ему, что тут мои любимые племянницы, и я надеюсь, что он с ними подружится.
Вскоре вошёл высокий худой юноша, очень бледный, с длинными русыми волосами. Он нам положительно не понравился: такой угрюмый, неразговорчивый. «Нет, — подумали сёстры и я, — подружиться с ним трудно».
К июню в Ивановку съехалось всё общество, которое провело там лето 1890 года: семья Сатиных, наша семья, Александр Ильич Зилоти с женой Верой Павловной, урождённой Третьяковой, старшей дочерью Павла Михайловича Третьякова (основателя знаменитой Третьяковской картинной галереи), и детьми Сашей и Ваней. Зилоти было в то время двадцать семь лет, жене его — двадцать четыре года. У Сатиных жила молодая семнадцатилетняя француженка m-ll Jeanne, а у нас девятнадцатилетняя англичанка, которую мы звали Миссочкой. Часто приезжал на несколько дней брат Зилоти — Митя Зилоти.
Ивановка принадлежала к типу усадеб средней руки. Она была расположена среди степи с небольшими перелесками, но в самой усадьбе был большой парк, а неподалёку, в степи, — пруд примерно трёхверстового диаметра. В центре парка стоял деревянный двухэтажный дом, в котором жили хозяева — Сатины, а с ними — Зилоти и Рахманинов. Наша семья помещалась в отдельном флигеле. Комнаты в большом доме были очень уютные и приветливые. Внизу — большая столовая, гостиная, кабинет, в котором стоял рояль Зилоти, и другие жилые комнаты. В верхнем этаже находилась биллиардная с хозяйским роялем и тоже жилые комнаты. На рояле, стоявшем в биллиардной, упражнялись Серёжа и мы, то есть Наташа, Соня, Вера и я. Перед домом был большой двор с конюшней. Справа от двора — фруктовый сад под названием Верхний сад. Около сада находилась беседка, обвитая диким виноградом. Рядом с домом и за домом — старый парк с аллеями, а в конце его начинался молодой парк с лужайками.
Жизнь в Ивановке протекала между занятиями и приятным досугом. По вечерам мы, то есть Серёжа, Татуша, Вера, Наташа и я, любили перед отходом ко сну сидеть на большой скамейке перед домом.
В один из таких чудных летних вечеров в Ивановке, когда Серёжа был в очень хорошем настроении, разговор зашёл о народном творчестве.
— До чего наш народ музыкален, — говорил Серёжа. — Наши народные песни прекрасны. Как я их люблю! Недаром все наши великие композиторы — Глинка, Даргомыжский, Серов, Мусоргский, Римский-Корсаков и Чайковский — увлекались ими и строили многие свои гениальные творения на основе русских песен! А теперь новое веяние: в народе появились частушки. В музыкальном отношении они ничего из себя не представляют, но интересны как выражение юмора нашего народа. Позовём Марину, она забавно их исполняет.
Приходит Марина, горничная в доме Сатиных. Это умная, красивая молодая девушка, всеобщая любимица. Все мы просим её что-нибудь нам спеть. Марина не заставляет долго просить и поёт: «Понапрасну, Ванька, ходишь, понапрасну пятки мнёшь» и т. д. Смотрим на Серёжу, которого частушки забавляют.
— Откуда ты их взяла? — спрашивает Серёжа.
— Да наш кухонный мужик их поёт, а он слышал их на деревне.
Мы радуемся, что Серёжа от души смеётся и в весёлом настроении, так как часто он скорее задумчив. [Bнимaниe! Этoт тeкcт с cайтa sеnаr.ru]
Очень мы любим всей компанией влезать на высокий омёт соломы. Вот мы идём через двор мимо конюшен, выходим в поле, идём вдоль пруда и подходим к соломе. Омёт высокий, но с одной стороны отлогий. Серёжа кричит:
— А ну! Кто первый взберётся наверх? — Все карабкаются, хохочут, толкают друг друга. Я завалилась и никак не могу встать, Серёжа мне протягивает руку и с силой подтаскивает. Красные, запыхавшиеся, мы все устраиваемся удобно, как в гнёздышке, а Серёжа говорит:
— Как здесь хорошо, будем часто сюда забираться.
Начинаются задушевные разговоры, мечты о будущем. Время быстро проходит, пора домой ужинать. С омёта быстро скатываемся и спешим к дому.
— Пойдём вечером в молодой парк, — предложила я.
Все с удовольствием соглашаются. Вечер исключительно хорош, так тепло, такая тишина и такое благоухание от скошенной травы на лужайках, между островками посаженных берёз, лип, ёлок и других деревьев. А вот и луна вышла из-за тучи и всё осветила почти сказочным светом. Вся картина навеяла на нас какое-то поэтическое настроение, и, конечно, заговорили о любви. Заговорили и о дяде Серёжи — Александре Аркадьевиче Рахманинове, который недавно бросил свою большую семью ради какой-то женщины. Серёжа говорил о нём с негодованием. По-видимому, всё это напоминало Серёже семейную драму его родителей. Ведь нежному, любящему сердцу Серёжи так не хватало с детства материнской ласки и отцовской заботы.
Летом 1890 года Серёжа начал работать над своим Первым фортепианным концертом. Ещё сочинил он песню для виолончели, которую посвятил Верочке. Посвятил он ей также и романс «В молчанье ночи тайной».
В Ивановке же к 15 августа Серёжа закончил пьесу для фортепиано в шесть рук, основанную на теме вальса, сочинённого моей сестрой Татушей. Он посвятил эту пьесу нам, трём сёстрам. В это лето Серёжа работал также над четырёхручным переложением балета Чайковского «Спящая красавица».
К сентябрю Серёжа вернулся в Москву, а мы ещё некоторое время прожили в Ивановке.
Зимой мы жили в Петербурге в Конногвардейских казармах, хотя ничего общего с полком не имели. К нашей великой радости, Серёжа перед Новым годом приезжал в Петербург на несколько дней. Остановился он у матери, но почти всё время проводил у нас. Приехал он остриженный, что сделал по нашей (моей и сестёр) просьбе, и благодарил нас за добрый совет: «Спасибо вам, сестрички, — писал он из Москвы, — что остригли меня».
Лето 1891 года Серёжа опять провёл в Ивановке, а мы поехали за границу лечить мою сестру Веру, которая страдала суставным ревматизмом и пороком сердца. В октябре ко дню рождения Татуши Серёжа прислал в Милан, где мы тогда находились и часто общались с балериной В. Цукки и певицей Ферни-Джермано, вторую вещь для фортепиано в шесть рук — «Романс». Он предполагал написать ещё «Полонез», но последний так и остался несочинённым.
Лето 1892 года Серёжа прожил в Костромской губернии у Коноваловых. Он давал уроки молодому Коновалову. Кстати сказать, у Серёжи совершенно не было педагогической жилки, и давать уроки для него было сущим мучением. Только нужда заставляла его этим заниматься.
Мы это лето проводили в Нижегородской губернии, в Игнатове. Серёжа хотел к нам приехать в августе, но, к сожалению, приезд его не состоялся.
В материальном отношении 1892 год был очень тяжёлым для Серёжи. Он сильно нуждался. Совсем не хватало денег на жизнь. Не было даже пальто. Сёстры и я собрали наши скромные сбережения и купили ему пальто.
Следующее лето (1893) Серёжа провёл у Лысиковых. Муж и жена Лысиковы трогательно к нему относились, и жилось ему у них очень хорошо. Осенью, переезжая в Петербург, мы остановились дней на десять в Москве. Серёжа проиграл нам своё новое произведение — Фантазию для двух фортепиано. Это сочинение навеяно воспоминаниями о новгородских колоколах, которые в детстве, когда он жил у бабушки, произвели на него неизгладимое впечатление. В картине на слова Тютчева «Слёзы людские» он вспоминает мерные, грустные удары большого колокола, а в последней картине — весёлый, радостный перезвон всех колоколов.
Татуше, Наташе, Верочке и мне все части так понравились, что мы в восторге бросились его целовать. Никогда не забуду, как впоследствии с этим произведением выступили двоюродные братья — Александр Ильич Зилоти и Сергей Васильевич Рахманинов. Исполнение было первоклассное. Нечего говорить, что успех был большой. А у нас, трёх сестёр, радостно билось сердце за нашего любимого Серёжу.
В октябре Серёжа переехал от Сатиных на Воздвиженку в меблированные комнаты «Америка». Этот переезд был весьма неудачным. Он лишился заботы и ласки двоюродных сестёр Наташи и Сони, с которыми очень дружил. Материальное положение продолжало быть до такой степени тяжёлым, что он просто приходил в отчаяние.
В 1894 году мы с сестрой Татушей снова проводили лето в Ивановке. Верочка с семьёй опять поехала лечиться в Наугейм. Серёжа, прожив часть лета у Коноваловых, приехал в Ивановку позже, в конце июля. Он, как всегда, был сильно переутомлён и чувствовал себя крайне слабым. Но тем не менее снова принялся за рояль и сочинения. В минуты творческого вдохновения он становился сосредоточенным и задумчивым, как бы отсутствующим. Тогда он сторонился всех, запирался у себя в комнате или уходил на любимую Красную аллею. Можно было издали видеть его высокую фигуру в русской рубашке-косоворотке. Он шёл, опустив голову, барабанил пальцами по груди и что-то подпевал. Нечего говорить, что в такие минуты мы старались не попадаться навстречу, чтобы не помешать его мыслям.
В том году с нами проводила лето двоюродная сестра Наталья Николаевна Лантинг. Эта молодая девушка увлекалась новыми течениями в искусстве и принимала их без критики. С Серёжей они часто вступали в горячий спор. В частности, восторгалась она идеей сопровождения музыкального произведения световыми эффектами всех цветов, утверждая, что, например, красный или синий цвет либо какой-нибудь другой сливаются с музыкальной мыслью композитора и делают произведение более полным и понятным слушателю. Серёжа считал, что это чепуха. При спорах на эту тему от негодования у него даже начинала трястись нижняя губа.
Часто бывали у нас беседы и споры и на литературные темы. Любимым Серёжиным поэтом был М. Ю. Лермонтов, который был ему даже ближе, чем А. С. Пушкин. Особенно увлекался он поэмой «Мцыри». Из современных поэтов он долго не признавал В. Я. Брюсова. Из писателей же больше всего любил Л. Н. Толстого и А. П. Чехова. Не говоря уже об «Анне Карениной» и «Войне и мире», он восторгался всей прозой Толстого, в том числе его повестями «Холстомер» и «Хозяин и работник». Чеховский рассказ «Дочь Альбиона» заставлял его хохотать до слёз. Позже он был в приятельских отношениях с Алексеем Максимовичем Горьким.
Всё прекрасное, что создали великие художники, композиторы, поэты и писатели, приводило его в восхищение. Он любил посещать Третьяковскую галерею и долго стоял перед картинами И. Е. Репина, В. А. Серова, И. И. Левитана и других мастеров русской живописи.
В Москве Серёжа посещал охотнее всего Малый театр. М. Н. Ермолова, Ф. П. Горев, М. П. Садовский и другие своей неподражаемой игрой приводили его в восторг. Он также был поклонником К. С. Станиславского и его театра.
В Ивановке, окружённый заботой и лаской всех близких, Серёжа отдыхал душой и телом. Он как-то веселел и любил шутки, игры и проказы.
Именины Наташи Сатиной и Татуши летом 1894 года нам хотелось как-то особенно отметить. Серёжа придумал сочинить в их честь кантату. Саша, Серёжа, Соня и я целый вечер придумывали текст.
— Музыка будет на мотив «Стрелочка», — сказал Серёжа.
Дать свою музыку на такие пустяки он решительно отказался.
Всю зиму 1894/95 года я прожила у Сатиных в Москве на Арбате, в Серебряном переулке. Это был небольшой деревянный особнячок. Внизу помещался зал с роялем, спальня дяди и тёти, столовая, комнаты Саши и Наташи с Соней. Соня уступила мне своё место, а сама устроилась во втором этаже, где были две или три комнаты. Серёжа в ту зиму снова жил у них. Его комната — довольно просторная и светлая — была единственная в третьем этаже.
У него стояло пианино, на котором он весь день занимался.
Утром все уходили на занятия, кто куда: Саша Сатин в университет, где он учился, Наташа в гимназию, а Серёжа садился за пианино. Я почти весь день проводила в его комнате, сидя рядом с ним и слушая его игру. Он с величайшим наслаждением мог часами играть произведения своих любимых композиторов: Шумана, Шопена, Листа, Вагнера, Грига, Глинки, Мусоргского, Римского-Корсакова и его кумира Чайковского. Играя пьесы Шумана, он говорил:
— Послушайте, как это смело.
Его любимым французским композитором был К. Сен-Санс. С музыкой же Г. Берлиоза он в то время совсем не был знаком. Помню, с каким удовольствием мы слушали в Московской филармонии концерт под управлением Э. Колонна, известного французского дирижёра. Серёжа очень восторгался его исполнением «Прялки Омфалы» Сен-Санса. Никогда не забуду, как Серёжа исполнял Ноктюрн c-moll Шопена. Он выделял октавы в левой руке на протяжении всей первой части.
В свободные от уроков минуты Наташа прибегала наверх к Серёже. Это не нравилось её матери, которая часто перехватывала Наташу на втором этаже, пробирала её и ворчала на неё. В своём четвёртом Музыкальном моменте Рахманинов даже изобразил в партии левой руки воркотню тёти Вари. Но как тётя ни запрещала Наташе сидеть у Серёжи, всё же каждый день она находила свободную минутку, чтобы прибежать к любимому двоюродному брату.
Как хорошо втроём мы проводили время, как много беседовали о музыке! Однажды нам Серёжа заявил:
— Сегодня вечером буду вас знакомить с «Хованщиной» Мусоргского. Буду вечером играть в зале на рояле.
Можно себе представить, какое наслаждение было слушать это гениальное произведение в исполнении Серёжи. Сам он очень увлекался, играл и подпевал. Часто приходил к Серёже скрипач Н. К. Авьерино. Они играли скрипичную сонату Грига, которую Рахманинов впоследствии исполнял с Ф. Крейслером. Серёжу часто навещали товарищи — Юрий Сахновский и Михаил Слонов. Однажды последний пришёл с кипой романсов Грига и сказал:
— Как жаль, что эти чудные романсы мало известны публике; они без русского текста. Переведите мне, Людмила Дмитриевна, дословно немецкий текст, и я обращу его в стихотворную форму. Я с удовольствием исполнила его просьбу, и когда он через некоторое время снова пришёл, то всё мне спел по-русски.
Почти каждый вечер Серёжа уходил к своим знакомым Лодыженским. Анна Александровна Лодыженская была его горячей платонической любовью. Нельзя сказать, чтобы она имела на него хорошее влияние. Она его как-то втягивала в свои мелкие, серенькие интересы. Муж её был беспутным кутилой, и она часто просила Серёжу ходить на его розыски. Наружность Анны Александровны нам с сёстрами и Наташей не нравилась. Только глаза были хороши: большие цыганские глаза; некрасивый рот, с крупными губами. У неё была сестра — известная цыганская певица Н. А. Александрова, прекрасно исполнявшая таборные песни. Александрова, по просьбе Серёжи, пела исключительно только таборные песни, которые приводили его в восторг. Он ценил их оригинальность и красоту. Особенно ему нравился один напев, который стал темой «Цыганского каприччио».
Во время моего пребывания в Москве я часто получала письма от сестёр. Однажды утром пришло письмо от сестры Татуши, в котором сообщалось, что молодой человек, к которому я была неравнодушна, женится. Это известие поразило меня в самое сердце. Весь день я крепилась и даже была в филармонии, но когда вернулась домой и осталась с Наташей, у меня сделалась страшная истерика.
В тот вечер Серёжа вернулся, как обычно, в двенадцать часов ночи от Лодыженских. Наташа выбежала ему навстречу со словами:
— Серёжа, иди скорей, я не знаю, что мне делать с Лёлей!
Серёжа поспешно вошёл в комнату, сел около меня на постель, стал меня гладить по голове и ласковыми словами старался утешить. Он ушёл только тогда, когда я успокоилась. С этого дня он первый читал письма, которые я получала из дома, и, если что-нибудь из их содержания могло меня огорчить, рвал их, чтобы я не расстроилась. Когда я сидела у него в комнате, он всё время следил за моим лицом и если видел хоть тень грусти, то сейчас же начинал гладить мои руки и рассказывать что-нибудь весёлое. Никто не умел так сочувствовать чужому горю, так деликатно и серьёзно утешать, как Серёжа. В каждом человеке он умел найти хорошую черту его характера, хвалил её, и уронить себя в его глазах никто бы не решился. Обаяние его личности было огромное. Его душа часто тосковала и грустила, но это не мешало ему бывать иногда весёлым, шутить и смеяться. Он так заразительно хохотал, что невозможно было не присоединиться к его смеху.
Жизнь в доме Сатиных протекала очень тихо. Гостей почти никогда не было. Только сестра тёти Вари — Мария Аркадьевна Трубникова — часто заходила со своими двумя дочерьми. Младшая из них — Нюся — была худенькой, бледной девочкой. Серёжа очень хорошо относился к своей тёте и двоюродным сёстрам. Маленькую Нюсю брал на колени и нежно с ней разговаривал. Девочка очень привязалась к своему большому двоюродному брату. Вообще же со всеми своими родными у него были довольно холодные отношения. Исключение составляли двоюродный брат Аркаша Прибытков с женой Зоей и их маленькая дочка Зоя, которых он очень любил. Они жили в Петербурге, и когда Серёжа приезжал в Петербург, то с удовольствием проводил с ними время.
Лето 1895 года мы были опять все вместе, то есть Сатины, Серёжа и наша семья прожили в любимой Ивановке. В это лето Серёжа занимал комнату в большом доме во втором этаже. У него стояло пианино, и он, как всегда, аккуратно по часам занимался то фортепианной игрой, то композицией. Мне очень понравился романс «Я жду тебя», который он мне тут же посвятил. Наташе уже был посвящён романс «Не пой, красавица, при мне», Татуше — «Сон», который он считал особенно удачным.
Наши родители любили Серёжу, но в то время ещё не видели в нём замечательного музыканта. Они только пожимали плечами и качали головой, удивляясь, что четыре девушки так ухаживают за молодым человеком. Любили мы, как и прежде, сидеть в молодом парке на траве под берёзками. Там мы вели самые задушевные разговоры и предавались мечтам. Делился Серёжа мечтами о путешествиях. Больше всего тянуло его на остров Цейлон. Туда, однако, он так никогда и не поехал, хотя изъездил впоследствии немало мест в Старом и Новом Свете.
По вечерам мы часто собирались внизу, в комнате, где стоял рояль. Тут начиналось наше самое большое удовольствие: Серёжа нам играл. В это лето мы больше всего увлекались Листом и Вагнером. Он нас знакомил с «Фаустом» Листа. Дух у нас замирал в груди, когда он исполнял эту музыку. Обернувшись к Наташе, он говорил:
— Ну что, Тунечка, ты так любишь восходец, — и начинал играть смерть Изольды из оперы «Тристан и Изольда» Вагнера. Любимым его композитором всё же был Чайковский, и его вещи он играл нам больше всего остального. Часто он также играл любимые им произведения Римского-Корсакова и восхищался его плодовитостью.
Из произведений великого Глинки «Руслана и Людмилу» он любил больше, чем «Ивана Сусанина». Особенно ему нравилась ария «Любви роскошная звезда». Ценил он и Дж. Верди за его мелодичность.
— Бетховена и Баха будем больше ценить и любить, когда станем старше, — так говорил тогда Серёжа.
Когда он играл и сам наслаждался музыкой, то лицо его становилось вдохновенным и сияло. Он нам часто говаривал:
— Вы меня любите только потому, что я музыкант, не будь бы я музыкантом, вы бы на меня и внимания не обратили.
В его исполнении даже самый банальный мотив приобретал красоту. Так, например, когда мы его просили сыграть что-нибудь из своих вещей, он придумывал вариации на примитивную тему банальной песенки, дразня нас этим. Сердиться нельзя было, потому что даже это было хорошо. Можно себе представить, до чего нам бывало досадно, когда в самый разгар нашего музыкального увлечения и наслаждения Серёжиной игрой за нами присылали со строгим наказом немедленно идти чай пить. Как нам хотелось этот чай послать куда-нибудь подальше! Но ослушаться старших мы не смели.
Прожили мы в Ивановке до последних чисел сентября и расставались друг с другом со слезами.
Осенью 1896 года скончался от чахотки наш и Серёжин двоюродный брат Саша Сатин — студент Московского университета, революционные настроения которого разделял и Серёжа. Для всех нас его смерть была большим горем, так как мы горячо любили этого кристально чистого юношу. Татуша и я приехали в Москву, и все, вместе с Сатиными и Серёжей, оттуда поехали хоронить дорогого Сашу в Ивановку.
Всю зиму в 1896/97 года Серёжа чувствовал себя очень плохо, а к весне заболел неврастенией. Связано это было с неудачей исполнения его Первой симфонии op. 13 в марте 1897 года. Помню, как сёстры и я в те дни с нетерпением ожидали приезда Серёжи из Москвы. Дирижировал серией симфонических концертов Александр Константинович Глазунов. Он же и предложил Серёже включить в программу концертов его Симфонию. Наташе удалось уговорить родителей отпустить её к нам. Она приехала вместе с Серёжей.
Как сейчас вижу я всю обстановку концерта. В зале сидят Ц. А. Кюи, В. В. Стасов, Э. Ф. Направник, а также и другие видные критики и музыканты и М. П. Беляев. Серёжа забрался на витую лестницу, ведущую из зала на хоры.
Глазунов флегматично стоял у дирижёрского пульта и так же флегматично провёл Симфонию. Он её провалил. Кюи всё время качал головой и пожимал плечами. Мы же, три сестры и Наташа, молча злились на Глазунова и всю публику, которая ничего не поняла. А наш бедный Серёжа корчился на лестнице и не мог себе простить, что не сам дирижировал своим произведением, а поручил его исполнение Глазунову. Эта неудача так подействовала на Серёжу, что он в продолжение нескольких лет ничего не сочинял. К счастью, тётя Варвара Аркадьевна Сатина уговорила его обратиться к известному доктору Н. В. Далю, который сумел после нескольких сеансов гипноза снова возвратить его к творчеству. Второй свой концерт Сергей Васильевич с благодарностью посвятил Далю.
С каким волнением после многих, многих лет слушала я в филармонии Первую симфонию op. 13 в прекрасном исполнении А. В. Гаука. Спасибо Александру Вячеславовичу Оссовскому, что он с помощью Б. Г. Шальмана и А. В. Гаука сумел восстановить партитуру по сохранившимся оркестровым голосам, так как местонахождение партитуры было неизвестно. Но мне помнится, что сама партитура находилась у Серёжи. Он её спрятал и говорил, что когда-нибудь пересмотрит её и, может быть, переделает. Но очередь до этого так и не дошла.
Итак, в ту весну 1897 года на почве неврастении у Серёжи были жестокие боли в спине, ногах и руках. Он очень страдал, и доктор посоветовал ему прожить лето где-нибудь в деревне, как можно спокойнее, не занимаясь усидчиво роялем и ничего не сочиняя.
Мои родители пригласили Серёжу к себе в имение Игнатово (бывшая Нижегородская губерния). Мама всё откладывала день отъезда в Игнатово, и у сестры Верочки от волнения и нетерпения даже разыгралась нервная лихорадка. Температура доходила до 40°. Наконец, решено было, что мы с Татушей поедем раньше и захватим в Москве Серёжу. Когда Вера получила телеграмму, что мы все трое выехали в Игнатово, она успокоилась и выздоровела.
В Москве мы нашли Серёжу в самом ужасном виде. Он сильно исхудал, и каждое движение вызывало у него невралгические боли. Наташа, его будущая жена, за него страшно страдала. Провожая нас на поезд, она сказала:
— Поручаю вам своё сокровище.
— Не беспокойся, Наташа, — ответили мы, — мы постараемся вернуть его тебе совершенно здоровым.
Из Нижнего надо было плыть по реке на пароходе в течение шести часов. Мы сошли с парохода на пристани Иссады. Здесь надо было сесть в лодку и подыматься по течению до Лыскова. Весной Волга сильно разлилась, и мы на лодке проезжали мимо деревьев и кустов, макушки которых торчали из воды.
Вот мы и в Лыскове. На берегу нас ожидали с кучерами татарами тарантасы, запряжённые тройками лошадей. До Игнатова — шестьдесят вёрст. Мы с Татушей волнуемся, не будет ли Серёже тяжело, как он перенесёт тряску по выбитой дороге. Обложили его подушками и тронулись в путь. Погода стояла чудесная, жаворонки в небе так и заливались. Серёжа с наслаждением вдыхал чистый, тёплый воздух. Мы всё уговаривали кучера Кемаля ехать осторожнее, не гнать лошадей, избегать рытвин, которые могли сильно встряхнуть тарантас и причинить Серёже боль. На полпути в уездном городишке Княгинине два часа отдыхали и кормили лошадей.
Наконец, к вечеру приехали в Игнатово. Там нас встретили все жители села, с которыми мы по традиции обязательно целовались. Серёжа испугался, что и ему придётся делать то же самое, и живо скрылся в доме.
Усадьба наша была очень скромная. Дом стоял посреди села на склоне горы. Был он деревянный и состоял из двух флигелей, соединённых большой столовой. Один флигель был одноэтажный, а в другом в виде надстройки была наверху одна комната с балконом. В этой комнате и поселился Серёжа. С балкона открывался прекрасный вид на озеро под горой, на дубовый лес, на заливные луга. Теперь, когда привезли сюда Серёжу, нам предстояло ухаживать за ним и всеми силами стараться устроить ему жизнь в Игнатове так, чтобы он только отдыхал на лоне природы в обществе горячо любящих его друзей. Но надо было и физически поддерживать его. В соседнем татарском селе Камкине для него приготовляли кумыс. Серёжа охотно пил этот целебный напиток по нескольку бутылок в день и стал быстро поправляться.
Наша речка Пьяна, приток Суры, — очень многоводная и с быстрым течением. Желая в одиночестве наслаждаться природой, Серёжа иногда садился в лодку у мельницы и спускался вниз по течению Пьяны в продолжение двух часов. Грести не надо было, так как лодку несло по течению. Пьяна, как шальная, извиваясь то в одну, то в другую сторону, то глубоко охватывая лес, протекала по очень красивой местности. С одной стороны тянулся дубовый вековой бор, с другой — высокий берег. Серёжа очень любил эти катания на лодке и весной, предаваясь им, с удовольствием слушал соловьёв. Обычно же соловьи его скорей раздражали, в особенности такие, которые умудрялись давать до двадцати трёх разнообразных колен.
Домой Серёжа возвращался в маленьком экипаже довольный, насладившийся тишиной и чудным воздухом. Отрадно было видеть, как здоровье Серёжи укреплялось и щёки у него полнели.
Часто всей компанией мы ездили в необыкновенно живописный громадный дубовый лес пить чай. Там гуляли вдоль берега Пьяны. Однажды Татуша и Серёжа залезли на дерево, которое далеко наклонилось над водой. Только что они там уселись, как над ними зажужжали громадные шершни: в дупле дерева оказалось их гнездо. Татуша сидела дальше над водой. В мгновенье ока Серёжа схватил её за руку и стащил на берег. Оба они — и Татушка и Серёжа — рисковали упасть в глубокую и быструю Пьяну.
В Игнатьевском лесу были озёра, на которых росли кувшинки и водяные лилии. На самом большом озере всегда находилась лодка. Ну как не покататься! Серёжа, Татуша, Вера, Иван Александрович Гюне и я садились в лодку. Верочка возмущалась, когда наши молодые люди бросали окурки папирос на листья водяных лилий.
— Вы портите всю красоту природы, — говорила она.
Серёжа с ней соглашался и обещал больше этого не делать. Он очень любил и чувствовал природу.
Однажды поздно вечером разразилась страшная гроза. Мы вышли с Серёжей на балкон его комнаты. Молнии беспрерывно освещали озеро под горой, лес за озером и далеко в лесу другое озеро и на нём стаю белых гусей. Тьма и свет так быстро чередовались, что картина получалась какой-то фантастичной... Серёжа стоял, как зачарованный, и глаз не отрывал от этой грандиозной картины.
Игнатьевская лесная природа с рекой, озёрами и заливными лугами восхищала его; но и ивановская природа с её простором полей была близка его сердцу.
Соседей у нас почти не было, и редко кто навещал нас. Это было особенно приятно Серёже, не испытывавшему ни малейшего желания знакомиться с кем бы то ни было. Каждый вечер мы все собирались в комнате, где стояло пианино. Серёжа и Татуша играли в четыре руки. Он говорил, что никто из знакомых музыкантов не читает ноты так, как Татушка, с которой он очень любил играть. Он даже написал ей удостоверение, в котором свидетельствовал, что она может всё сыграть с листа, как никто из его друзей-музыкантов. Впоследствии эта справка ей очень пригодилась.
В то время только что появилась глазуновская «Балетная сюита». Все мы увлекались ею. У каждого из нас была любимая часть. Серёжа любил многие классические оперетты, в особенности Иоганна Штрауса... По вечерам они с Татушей нередко их играли.
Часто днём, когда никто нам не мешал, он садился за пианино и играл вагнеровское «Кольцо нибелунга»
— Ну, дедушка Вагнер, покажи себя, — и так исполнял то, что ему нравилось, что нас кидало в жар и в холод.
В конце августа Серёжа возвратился в Москву. Сёстры и я были счастливы, что вернули его Наташе окрепшим настолько, что он мог поступить дирижёром в Частную оперу Саввы Мамонтова. К этой новой деятельности он относился двояко: с одной стороны, она творчески интересовала его, с другой же — многое в ней раздражало и сильно утомляло его, особенно же — закулисная театральная атмосфера. Нам пришлось быть только на одном из его дирижёрских выступлений в мамонтовской опере.
В Русской частной опере С. Мамонтова встретились и подружились на всю жизнь два великих музыканта — Рахманинов и Шаляпин. Серёжа очень увлекался талантом Шаляпина, постоянно говорил о Феде с восхищением. Шаляпин в свою очередь дорожил дружбой с Рахманиновым, который помогал ему понимать музыку и давал ценные советы. Они оба с наслаждением концертировали для себя, в кругу немногих друзей, между прочим, у Сатиных, где я имела удовольствие их слушать. Помню высокую фигуру Шаляпина около рояля и Серёжу за роялем.
— Серёжа, — говорит Шаляпин, — споём «Два гренадера» Шумана.
Он поёт, и я вижу, как у Серёжи делается особенное выражение лица. Видно, исполнение Фёдора Ивановича доставляет ему наслаждение, а его аккомпанемент вдохновляет Шаляпина. Они исполняют целый ряд романсов: «Я не сержусь» Шумана, «Старый капрал» Даргомыжского и другие. Под конец Шаляпин поёт «Судьбу» Рахманинова. Его фразировка этого романса потрясающая. От возгласов судьбы: «Стук! стук! стук!» — слушателям становится жутко. А последнюю, любовную часть он поёт с такой страстью, в голосе звучит такое упоение любовью, и вдруг опять это страшное: «Стук! стук! стук!» От сильного переживания все присутствующие на время как бы оцепенели. Счастливы те, кому удалось слушать этих гениев в домашней обстановке.
Лето 1899 года Серёжа проводил в Воронежской губернии в семье Крейцеров. Это были очень милые, почтенные люди, а дочь их Лёля Крейцер была его ученицей в продолжение нескольких лет.
Мне пришлось в августе 1899 года проезжать мимо их станции. Предварительно я известила Серёжу об этом, прося его прийти к поезду повидаться со мной. Когда поезд подошёл к платформе, в мой вагон ворвались Серёжа и Макс Крейцер, схватили мои вещи и заставили меня следовать за ними. У гостеприимных, очень радушно принявших меня хозяев я встретилась с Наташей, которая, как оказалось, уже некоторое время у них гостила. Серёже у Крейцеров жилось хорошо. В самом отдалённом конце дома ему устроили комнату для занятий. Там стоял рояль, на котором, как и всегда, он много занимался; там же он мог и сочинять: никто ему не мешал.
Как-то раз мы с Наташей собрались к нему и рады были побыть втроём. Нам с Наташей хотелось подольше с ним посидеть, но Серёжа боялся, что хозяева обидятся на такое семейное обособление, и уговаривал нас скорей пойти к Лёле Крейцер. Через десять дней мы с Наташей уехали в Ивановку. Жалко и тягостно мне было надолго расставаться с Серёжей.
Вторую половину лета 1901 года Серёжа снова жил в Ивановке, а мы с Татушей — в тридцати верстах от Ивановки — в имении Лукино и довольно часто навещали его.
Осенью 1901 года, проезжая Москву, я была на концерте в филармонии, где Серёжа в первый раз исполнял весь свой Второй фортепианный концерт. Успех был большой.
В один из наших приездов в Москву мы узнали радостную новость — Серёжа женится на Наташе. Лучшей жены он не мог себе выбрать. Она любила его с детских лет и, можно сказать, выстрадала его. Она была умна, музыкальна и очень содержательна. Мы радовались за Серёжу, зная, в какие надёжные руки он попадает, и были довольны тем, что любимый Серёжа останется в нашей семье. Браки между лицами, находящимися в родственных отношениях, были строго запрещены, и Серёже пришлось много хлопотать, чтобы получить разрешение жениться на своей двоюродной сестре.
Венчаться пришлось почти что тайно. Наташа одевалась к венцу у моей сестры Верочки, которая жила с мужем в Москве. Двоюродные сёстры были очень дружны и никогда Серёжу друг к другу не ревновали, хотя обе всю жизнь любили его.
Почти за три года до женитьбы Серёжи, то есть осенью 1899 года, сестра моя Верочка вышла замуж за друга детства — Сергея Петровича Толбузина. Перед свадьбой она сожгла более ста Серёжиных писем. Она была верной женой и нежной матерью, но забыть и разлюбить Серёжу ей не удалось до самой смерти.
Дальнейшая жизнь показала, что Серёжа не ошибся в своём выборе. Жена сумела так устроить ему жизнь, что прошла у него тоска, которая раньше часто его угнетала. Впоследствии он как-то написал мне из Америки, когда обе его дочери — Татьяна и Ирина — были уже замужем: «Живу с Наташей вдвоём, с моим верным другом, с добрым гением всей моей жизни».
Лето 1903 года молодые Рахманиновы проводили в Ивановке. Они поселились во флигеле, где мы когда-то жили. Серёжа выбрал себе для занятий самую маленькую комнату. Она выходила окном в сад, в такое место, где редко кто проходил. Более скромной обстановки нельзя было себе представить. В комнате стоял только рояль, стол и два стула — больше ничего.
У молодых супругов родилась дочка, названная Ириной. В то время как Наташа кормила дочь, Серёжа сидел с часами в руках и следил, чтобы кормление ребёнка происходило по строго нормированному времени, как рекомендовал доктор. Нельзя было себе представить более любящего отца, чем Серёжа. Он помнил своё детство, помнил, как мало видел ласки и заботы со стороны своих родителей, и дал себе слово, что его дети будут всегда окружены горячей любовью и вниманием. Сам он был безупречным сыном и с четырнадцати лет помогал своей матери, хотя ему самому в этот период жилось очень трудно.
В 1906 году Рахманиновы уезжали за границу. В Марина-ди-Пиза под окна часто приходили бедные бродячие музыканты с шарманкой. Серёже очень нравилась полька, которую один из них всегда играл, и он её обработал. Полька эта очень популярна и часто исполняется. Пианист И. Гофман был очень удивлён, когда услышал эту Польку, и не мог понять, как это Рахманинов стал сочинять подобные вещи.
За эти годы мы почти не переписывались, но часто встречались: то в Ивановке летом, то в Петербурге, куда он приезжал концертировать. В Ивановке в осенние вечера все любили собираться в столовой. Дядя и Серёжа усаживались у стола возле печки и раскладывали пасьянсы. Серёжа говорил, что это для него лучший отдых. Впрочем, был у него и другой отдых, которым он очень увлекался, — автомобиль «Лора». Он сам управлял им в свободные от работы часы, носился на своей «Лоре» по тамбовским дорогам. В те годы он часто страдал острой невралгией лица, и только две вещи успокаивали его невралгические боли: управление машиной и игра на рояле. Быстрая автомобильная езда или музицирование временно переключали внимание и тем самым отвлекали от боли.
Как музыкант Серёжа был очень строг к себе и требователен к другим. Глазунов как-то пригласил его присутствовать на экзаменах в консерватории. Тут они немного поспорили. Александр Константинович по своей безграничной доброте всем хотел ставить хорошие отметки, а Рахманинов доказывал, что консерватория не может и не должна потворствовать плохим ученикам и обязана выпускать полноценных музыкантов.
Скрябин — товарищ Рахманинова — совершенно не признавал его как композитора, а Рахманинов не соглашался со Скрябиным, когда тот говорил, что его музыкальные мысли являются пределом музыкального прогресса и что большего никто сказать не может. С этим взглядом он никогда не мирился и говорил, что предела развитию музыкальной мысли быть не может.
После смерти Скрябина Рахманинов дал в Петербурге концерт из произведений покойного композитора, посвящённый его памяти. Во время антракта в артистическую вошёл юный Сергей Прокофьев и с большим апломбом заявил:
— Я вами доволен, вы хорошо исполнили Скрябина.
Рахманинов улыбнулся и что-то ответил, а когда Прокофьев вышел, обернулся ко мне и сказал:
— Прокофьева надо немного осаживать, — и сделал жест рукой сверху вниз.
Он высоко ценил талант Н. К. Метнера и говорил:
— Про Рахманинова уже все забудут и его перестанут исполнять, Метнер же будет в полной славе.
В одно из пребываний Рахманинова в Париже на вопрос о том, кто его любимый французский композитор, он ответил: Сен-Санс.
Этим ответом французы остались недовольны, так как сами в это время увлекались К. Дебюсси, М. Равелем и другими представителями импрессионистического течения.
У Рахманинова была анонимная поклонница, которая при каждом его выступлении присылала сирень. Это началось после появления романса «Сирень». Когда в Петербурге в концерте С. А. Кусевицкого исполняли «Колокола», то Серёже поднесли разной величины корзины сирени в форме колоколов. Как потом стало известно, эти цветы были преподнесены Ф. Я. Руссо.
Однажды в зале бывшего Дворянского собрания, ныне филармонии, мы были на концерте Рахманинова, программа которого состояла исключительно из его произведений. Несколько прелюдий исполнялось в первый раз. Серёжа был как-то особенно в ударе в этот вечер и играл бесподобно. В самый разгар вдохновения и увлечения он сильно забрал в себя воздух и громко запел. В артистической во время антракта сестра Татуша и я заметили ему, что он довольно громко поёт во время исполнения.
— Наташа мне и в Москве тоже об этом говорила, но я сам этого совершенно не замечаю, — ответил Серёжа, — надо будет за собой следить; смотрите, сёстры, как у меня до крови трескаются пальцы, коллодиум плохо помогает.
Вошёл Александр Константинович Глазунов.
— Вы, кажется, уже знакомы с моими сёстрами? — обратился Серёжа к Глазунову. Действительно, на всех концертах Серёжи мы всегда с ним встречались в артистической.
Как все великие люди, Серёжа отличался скромностью и был требователен к себе. С первого взгляда он производил впечатление гордого и холодного человека, но это объяснялось его большой застенчивостью, на самом же деле он ко всем людям относился доброжелательно. Я никогда от него не слыхала злой критики. Его критика была всегда справедливой, без тени раздражения и злобы.
Серёжа безгранично любил всё русское: русский народ, русский язык, русскую природу, русское искусство. У него была большая русская душа, полная глубоких и благородных чувств.