В детстве Серёже Рахманинову пришлось пережить много тяжёлого. Только до семи-восьми лет жил он нормально в семье, но и об этом времени самыми тёплыми воспоминаниями были воспоминания о бабушке Бутаковой. Бабушка очень любила внука Серёжу. Он отвечал ей нежной привязанностью и любовь к ней сохранил навсегда.

Часто бабушка возила внука в монастырь, где был хороший хор. Прекрасное пение помогало маленькому Серёже выстаивать монастырские службы, а потом мягкие тёплые просвиры смягчали усталость. Кроме того, слушать колокольный звон доставляло ему большое удовольствие. Впоследствии, будучи взрослым, он ходил слушать звон в Сретенском монастыре в Москве где звонарь был настоящим мастером своего дела. Этот звон и услыхала я в «Светлом празднике» из Фантазии («Картины») для двух фортепиано Рахманинова.

Уже в раннем возрасте стала проявляться склонность Серёжи к музыке, и мать его, Любовь Петровна, начала заниматься с ним.

Однажды, когда Серёжа был ещё маленьким мальчиком, приехал в Онег его дед — Аркадий Александрович Рахманинов. Он сел с внуком играть в четыре руки сонату Бетховена. Играли они с увлечением; когда кончили сонату, дед с радостью и гордостью повернулся к внуку. В это время открылась дверь и вошла бывшая кормилица Серёжи, местная крестьянка. Она пришла просить воз соломы на починку крыши своей избы.

— Ты заслужила много больше за то, что выкормила мне такого внука, — сказал дед женщине, так и не понявшей, почему заслужила она так много, если её «выкормыш» ловко играет на фортепианах...

Несмотря на то, что рассказ об Аркадии Александровиче несколько уведёт от воспоминаний о Серёже, я всё же не могу удержаться от этого соблазна.

Аркадий Александрович был учеником Дж. Фильда. Именно в области музыки, самого дорогого, чему он отдавал все свои силы, судьба его не баловала. Жил он в далёкой деревне, лишённый возможности общаться с музыкантами. А между тем он был прекрасным пианистом и композитором.

Его жизнь протекала в Знаменском Тамбовской губернии Козловского уезда. Старый типично помещичий дом стоял на высоком берегу Матыры (приток Воронежа). Широкие белого камня ступени спускались с террасы к горе, дальше, под гору, дорожка, на половине горы площадка с беседкой и дальше до самой воды — акации, сирень. А у берега ракиты опустили свои ветви, наклонились и глядятся в воду, покрытую у берега ненюфарами (лилиями). На противоположном берегу лес с «тёмным озером», а дальше простор чернозёмных равнин, ширь да гладь! От террасы вьётся дорожка-аллея сирени, заросшая так, что идёшь, бывало, как в коридоре, и ни сбоку, ни вверху ни одного просвета. Постепенно понижаясь, аллея доводила до купальни. Как любила я бежать этой дорожкой. Бежишь, бежишь, и чем дальше, тем скорее, под конец подпрыгиваешь, и дух захватывает! Только мелкие камешки разлетаются по сторонам. Вот дорожка кончилась, и открылась красавица Матыра. Взбежишь на мостки купальни, хочется обойти её кругом, да нельзя: слева доски сгнили, упадёшь. И это интересно, опасно — всё кажется таким значительным. Пока дойдут старшие, а ты уже сидишь на ступеньках у самой воды и как зачарованная смотришь на силявок, мелькающих в воде стайками, на водяных паучков. А если проплывает уж, так это такое событие, о котором надо рассказать всем: и маме, и Оле, и няне, и Марфе, и каждому, кого удастся поймать в слушатели. Смотришь и плетёшь фантастические истории и про ужа, и про силявок, которых через несколько минут будешь ловить с Олей платком!

Чудные часы невозвратимого далёкого детства. Спасибо вам, что вы были у меня, что дали мне тогда столько радостей, а теперь полугрустные, полувесёлые воспоминания.

Обычно днём жизнь семьи сосредоточивалась с той стороны дома, где была громадная клумба роз, окружённая пионами. С этой стороны подъезжали экипажи. Кучера с шиком подкатывали к подъезду, осаживали взмыленных коней как раз там, где нужно, и уже с пустыми экипажами, объехав кругом медленно, проезжали по ту сторону клумбы к конюшне. И даже то, что на некоторое время лошади скрывались за правой куртиной, а потом вдруг «выныривали» посреди клумбы, и это было интересно, чудилось что-то таинственное.

Дедушка в молодости был военным, как и отец его, Александр Герасимович. Женившись на Варваре Васильевне Павловой, дед мой поселился с ней в своём родовом имении Знаменском. Дружной многочисленной семьёй жили Рахманиновы в милом Знаменском. Дед и бабушка были очень дружны и горячо любили друг друга. Сохранились слова деда, сказанные им перед смертью бабушки, что он всегда любил её и за всю жизнь ни разу не изменил ей. Сохранилось и ещё воспоминание об одной трогательной сцене этих поистине Филемона и Бавкиды. Однажды, дело было вечером, как-то они повздорили, и дед отказался от ужина, ушёл в зал, сел под окном в темноте, огорчённый происшедшим. Видя, что дедушка не сдаётся, бабушка взяла тарелку с его любимым кушаньем и пошла к нему. Там, после недолгого объяснения, произошло примирение, и бабушка стала кормить дедушку с вилки, как маленького, а он, смягчившись (он был горяч, но, как все добряки, отходчив), подчинился; и они мирно сидели. Вдруг что-то показалось за окном. Вглядевшись в темноту, они увидели, что на них смотрит несколько любопытных глаз, прильнувших к окну. Оказалось, что Данзас (кажется, губернатор) объезжал губернию и, зная Рахманиновых как приятных и славившихся хлебосольством людей, решил заехать к ним со всей свитой на ночёвку. Не дозвонившись, они пошли вокруг дома, ища, где есть свет, и натолкнулись на такую трогательную сцену.

До последних дней своих дедушка не бросал музыки и ежедневно с утра садился за рояль. Как я уже говорила, он был и композитором. Им было написано много романсов, хоров и пр., но мало что сохранилось. Его ноты находились в Знаменском, и после 1918 года всё было уничтожено. Я очень счастлива, что у нас сохранились две шуточные его вещи *, написанные им к ёлке 1869 года и посвящённые его дочерям Ваве и Мане. [Они хранятся теперь в Государственном центральном музее музыкальной культуры имени М. И. Глинки.] Дедушка, насколько было возможно, поддерживал связь с музыкальным миром, хотя по большей части она ограничивалась письмами. Утешением ему были приезды артистов в Тамбов; тогда его зачастую привлекали к участию в их концертах.

Дедушка сам давал уроки музыки своим детям, и все они унаследовали любовь к музыке. Сын Василий, отец Сергея Рахманинова, был особенно музыкален, при блестящей технике он имел прекрасное туше. Условия тогдашней жизни и ему помешали стать профессиональным музыкантом, да и характер его не годился для усидчивой, кропотливой работы. В молодости он вступил в Гродненский гусарский полк и много времени и сил тратил на развлеченья. Добрый, весёлый, бесшабашный, он проявлял чрезвычайную нежность к детям и требовательность к нравственности других. А оригинал он был большой. Несмотря на свою любовь к веселью, ни за что не допускал гостей долго засиживаться, и все знали его привычку, что, как только наступал назначенный им час, он отправлялся по комнатам от самой дальней и гасил по очереди в каждой из них лампы. Гости постепенно сбивались в последней комнате, и, когда он появлялся уже в ней, все со смехом бросались в переднюю скорей одеваться, так как запоздавшему пришлось бы одеваться в темноте. В Семёново, где он жил, ездили к нему в гости его сёстры Варвара Аркадьевна и Мария Аркадьевна. Развлекая их, он старательно и строго следил, чтобы кто-нибудь из товарищей гусаров не позволил себе какой вольности по их адресу. На это дядя был чрезвычайно строг! Познакомившись с семьёй Бутаковых, он женился на дочери генерала Бутакова — Любови Петровне. Но брак не был счастливым. Любовь Петровна не принадлежала к тем женщинам, которые могли удержать такого легкомысленного человека, как Василий Аркадьевич, и они, имея шесть человек детей, разошлись. Любовь Петровну я знала только понаслышке.

Дядю Васю помню в Знаменском. Занимал он кабинет покойного дедушки. Туда любили забираться моя сестра Оля и Лидуша, дочь Александра Аркадьевича, жившего тогда у себя в Садовой, за три версты от Знаменского. У дяди Васи было много фантазий. Так, например, он обедал отдельно у себя наверху. Оля, обладавшая огромным аппетитом, ежедневно обедала с ним. Он очень её любил и называл Олушка. Часами сидели они вдвоём наверху и вели бесконечные беседы, а пообедав с ним, Олушка появлялась внизу и снова с аппетитом обедала уже со всеми, у бабушки.

Когда Сергею было лет семь-восемь, родители его разошлись. Разлад в семье в пору раннего детства Серёжи наложил на него тяжёлую печать, от которой он никогда не мог избавиться. Как мучительно должен был переживать распад семьи такой впечатлительный мальчик, каким был Серёжа.

В 1882 году Василий Аркадьевич переехал в Петербург, и Серёжа некоторое время жил в семье моих родителей Андрея Ивановича и Марии Аркадьевны Трубниковых.

Серёжу определили в Петербургскую консерваторию к профессору Демянскому. Но резвый мальчик, привыкший к жизни в деревне, в семье, с отцом, матерью и горячо его любившей и баловавшей бабушкой, очутившись в Петербурге, в новой, чуждой и непривычной ему обстановке, среди незнакомых соучеников, повёл себя далеко не безукоризненно. Дядя и тётка Трубниковы, люди очень добрые, не смогли быть достаточно строгими и требовательными. Отсюда, вероятно, и явилось его своевольничанье, озорство и небрежное отношение к ученью в первый год жизни в Петербурге. [Bнимaниe! Этoт тeкcт с cайтa sеnаr.ru]

Ученьем Серёжа не увлекался и предпочитал кататься на коньках или убегал на каток. А когда по воскресеньям родители уходили и дети оставались под присмотром старой няни Теофилы, начиналось безудержное веселье: беготня, крики, прыганье с «высоты», качанье младших на одеялах и главное — катанье «с гор». Для этого Серёжа с братом Володей подставляли доски на высокий шкаф и оттуда съезжали на «большой скорости». Сестру мою, четырёхлетнюю девочку, втаскивали наверх и сталкивали по доске вниз в чистосердечной уверенности, что доставляют ей большое удовольствие. Няня Теофила только всплёскивала руками и беспомощно кричала: «Мучители, они сломают ей шею!» К счастью, в 1885 году Серёжу перевели в Московскую консерваторию и Н. С. Зверев взял его к себе на полный пансион. Прекрасный человек и педагог, Николай Сергеевич был и великолепным воспитателем и из ленивого и шаловливого Сергея вырастил трудоспособного, дисциплинированного, честного человека.

Когда Серёжа, поссорившись со Зверевым, пришёл к мысли уйти от него, на семейном совете было решено, что жить Серёжа будет у Сатиных.

Серёжа сразу вошёл в семью Сатиных полноправным членом. Двоюродные братья Саша и Володя и сёстры Наташа и Соня искренно полюбили Серёжу и подружились с ним. Молодёжь Сатиных, особенно Саша и Соня, очень много читали и приохотили к чтению и Серёжу. Они собирали себе библиотеку, а также организовали библиотеку в деревне Ивановке * и постоянно пополняли её, в чём горячее участие принимал и Серёжа. [Деревня Ивановка находилась рядом с имением А. А. Сатина — Ивановкой.]

Он всегда очень много занимался, и времени для чтения у него оставалось мало. Поэтому Соня и Саша, следившие за всеми новинками литературы, указывали Серёже, что следует прочесть, а он в свою очередь знакомил их с музыкальной литературой.

Когда к окончанию консерватории Серёжа написал оперу «Алеко», помню, как все волновались и радовались. В Большом театре на исполнении оперы «Алеко» присутствовала бабушка Сергея — Варвара Васильевна Рахманинова. Она гордилась своим внуком и очень печалилась, что дедушка Аркадий Александрович не дожил до этой минуты. В ложу приходили поздравлять бабушку, а она благодарила улыбаясь и вместе с тем вытирала слёзы, бежавшие из её добрых больших карих глаз.

С юных лет Сергей был внимателен и заботлив по отношению к окружающим и всегда охотно помогал, чем мог. Так, моя сестра Ольга была очень музыкальна, и ещё маленькой девочкой она проявляла эти способности, а в двенадцать-тринадцать лет не только играла и пела, но и сочиняла. Серёжа, сам ещё почти мальчик, советовал маме поместить Ольгу в консерваторию и повёл её к В. И. Сафонову. Прослушав её игру на фортепиано и её сочинения, Василий Ильич обещал непременно принять Ольгу в консерваторию. Но, к сожалению, она заболела малярией, от которой избавилась лишь к восемнадцати годам, и так была изнурена болезнью, что о серьёзных занятиях доктор запретил и думать.

Только вполне оправившись, Оля вместе с Серёжей поехала к М. Н. Климентовой-Муромцевой * и была принята ею очень охотно. [Мария Николаевна Климентова-Муромцева — артистка Большого театра — в это время уже не пела, а занималась преподаванием пения.] Голос у Оли был исключительно красивый, пела она очень музыкально, и Серёжа охотно ей аккомпанировал, давая советы, как лучше исполнять то или другое произведение.

В семье любили не только серьёзную музыку, любили и цыганские песни и часто пели их то соло, то хором. Однажды Серёжа предложил Оле спеть «Очи чёрные». Трудно и представить, что он сделал из этого романса. Это было нечто исключительно красивое.

Ясно вижу я Серёжу сидящим, слегка сгорбившись, у рояля, голова повёрнута влево, приподнята. Он смотрит на стоящую рядом сестру Олю. Вся партия рояля на басах, гармония необычайно богатая, звучание какое-то бархатное и напоминает гитару, и всё как бы вполголоса. Впечатление было потрясающее.

Сестра Оля, как очень музыкальная, сумела закрепить в памяти эту музыку. После она часто повторяла этот романс и всегда с большим успехом. Однажды в деревне она пела «Очи чёрные» при деревенском священнике. По окончании он вскочил и со словами: «Такое услышать — и умереть!..» — убежал из комнаты. К сожалению, никто, кроме Оли, не запомнил Серёжиного аккомпанемента, а с её смертью он и совсем исчез.

Когда мне было пять лет, Оля пела со мной дуэты. Репертуар был очень разнообразный: и Глинка, и Чайковский и цыганские песни. Особенно, помню, я с азартом пела «Как хорошо» и «Один цыган не пьёт, не гуляет». Серёжа часто заставлял нас петь и от души веселился, слушая, как я выводила «Как хорошо, как хорошо, как хорошо с тобою мне быть!» Или просил маму поиграть со мной в четыре руки. Тут уж он, хваля меня, уверял присутствующих, что непременно будет сам заниматься со мной, и добавлял: «Нет, вы посмотрите, какие у неё замечательные мизинцы — какая техника!»

Иногда же он и моя мама садились за рояль и играли в четыре руки, чаще всего симфонии Бетховена.

В. А. Сатина, как все её называли, тётя Вава, живая, весёлая и энергичная, решила, что молодёжь должна учиться танцам. Был приглашён Н. Ф. Манохин *. [Николай Фёдорович Манохин — балетмейстер Большого театра — давал уроки танцев не только в учебных заведениях, но и в частных домах.] Он был прекрасным учителем с ужасным характером. Маленький, худенький, как говорится, щека щёку съела, волосы расчёсаны на пробор. Обращался он с учениками деспотически и предупредил тётю Ваву, что он на уроках очень раздражителен и употребляет сильные выражения, за что ему во многих домах отказывали, считая недопустимым его обращение с молодёжью. Тётя Вава не испугалась и обнадёжила Николая Фёдоровича, что никто обижаться не будет, так как известно, что он человек нервный, а учитель — лучший.

Итак, начались уроки. Дети Сатиных неохотно подчинялись, а Сергей наотрез отказался, и, только когда не хватало кавалера, он появлялся и добросовестно и очень неплохо выделывал нужные па. Я была ещё очень мала и только с завистью смотрела на танцующих. На этих уроках у Сатиных бывали гости — молодёжь, в другое же время гости бывали очень редко. Своя компания была большая дружная, и по воскресеньям, когда все были свободны от уроков, было очень весело. Собирались в комнате девочек Сатиных: Наташа, Соня, Оля, Серёжа и Саша. Впоследствии Наташа подружилась с Е. Ю. Крейцер, которая вместе со своим братом студентом стала частой гостей у Сатиных.

На вербной неделе, на шестой неделе поста перед пасхой, на Театральной площади, а позже на Красной устраивался вербный базар. Строились ряды палаток с разными товарами: галантереей, сластями, книгами, игрушками, искусственными цветами, птицами и т. п., а среди гуляющей публики ходили торговцы с ручным товаром: свистульками, пирожками, тёщиными языками, шарами, морскими жителями (маленькие стеклянные уродцы в колбах с водой). По рядам прогуливалась пешая публика, а на свободной части площади кружились шагом экипажи с детьми и невестами замоскворецкого купечества. На этом базаре обычно мама покупала нам чижика в клетке. Он жил у нас до тепла. Ухаживала за ним сестра Оля. С наступлением тепла ехали за город и там птичку выпускали. Оля очень радовалась, если чижик не сразу улетал, а садился на близкую ветку и пел, будто прощаясь.

С одним из чижей произошло несчастье: он заболел, и как Оля ни старалась ухаживать за ним, птичка перестала есть, пить и сидела нахохлившись, а однажды утром уже лежала на дне клетки мёртвой. Сестра горько оплакивала своего любимца, и Серёжа, искренно ей сочувствуя, написал романс «На смерть чижика» и посвятил ей.

Работая в опере Мамонтова, Сергей подружился с Шаляпиным, и Фёдор Иванович часто приходил к Серёже. Высокий, широкоплечий, входит в дом, и сразу раздаётся его звучный голос, шутит со всеми, балагурит, вдруг на меня: «Книксен!» А начнёт рассказывать — заслушаешься. Рассказывать Фёдор Иванович был мастер.

Каждое его посещение дома Сатиных, где жил Рахманинов, выливалось в концерт. Когда Фёдор Иванович пел, а у рояля был Сергей Васильевич, неправильно было бы сказать, что Рахманинов аккомпанирует. Они именно пели оба. Что это было за наслаждение! Исполнение их было поразительным и непревзойдённым.

Во время их исполнения сходились все чада и домочадцы слушать. У каждой притолоки заворожённые фигуры. Даже старая кухарка Настя и та приходила слушать. И как же он пел! Я была ещё небольшая девчонка, а помню до сих пор, как у меня мурашки бегали по спине при фразе: «Лакме, я хочу, чтобы ты улыбалась!!!» А какой он был шутник! Анекдоты, шутки, фокусы мелькали, как искры. Однажды Фёдор Иванович был в гостях у двоюродной сестры Сергея Васильевича — В. И. Зилоти. Послал за Сергеем Васильевичем, а пока он не пришёл, Фёдор Иванович предложил показать фокусы. Все обрадовались, засуетились... Фёдор Иванович серьёзно стал готовиться к сеансу, как настоящий фокусник. Выбирал подходящий стол и все аксессуары. Когда всё было готово и присутствовавшие сидели наэлектризованные и с любопытством ждали, что-то будет, Фёдор Иванович взял тёмную вазочку, показал её со всех сторон и положил под неё катушку, которую до этого, держа двумя пальцами, тоже показал всем, затем таким же образом положил под другую вазочку напёрсток. Поднял руки, показал их, затем начал делать пассы «волшебной палочкой», то есть дирижёрской палочкой Сергея Васильевича, и сообщил, что сейчас катушка и напёрсток переместились местами и что там, где была катушка, сейчас лежит напёрсток, и наоборот. Публика притихла. «А сейчас... — и Фёдор Иванович снова делает пассы, — сейчас они снова вернулись на свои места! В этом вы можете убедиться сами!» И он торжественно поднял вазочки, где покойно лежали катушка с напёрстком. Если бы Фёдор Иванович действительно показал фокус, восторг присутствующих не сравнился бы с тем, что произошло после этого сеанса. Все аплодировали и были в полном восторге.

Фёдор Иванович был изумительным артистом, чародеем во всех своих проявлениях. Никогда подобного ему я не видала и не слыхала. Такого певца-актёра до него не было, и, к сожалению, я уж не надеюсь больше видеть. Такие концерты, как концерты Шаляпина, когда у рояля был Рахманинов, никогда не повторятся. Это был ансамбль, когда певец и пианист как бы сливались воедино, давая такую экспрессию, такое горение, что увлекали громадную массу публики и заставляли слушать себя, затаив дыхание, забыв всё окружающее, забыв самих себя. Зато по окончании прорывалась такая бурная стихийная волна аплодисментов, каких никто нигде и никогда не заслуживал.

Помню один из вечеров, когда к Серёже пришёл А. А. Брандуков с виолончелью. Он и Сергей играли не только весь вечер, но и ночь. Никто не уходил, да и кто бы мог уйти, слыша такую музыку, такое исполнение. Только когда у Брандукова что-то сделалось со смычком, все заметили, что на дворе уже светло.

Осенью 1901 года, когда все съехались в Москву, мама с нами пришла к Сатиным (тогда они уже уехали из Серебряного переулка и жили в Леонтьевском переулке в доме Катыка). Тётя Вава, встретив маму, с растерянным видом сообщила, что Наташа и Серёжа решили пожениться. Эта новость поразила всех близких. Осуществить это было не просто: по закону православной церкви брак между двоюродными был запрещён. А в памяти был такой случай. Сумевшие обойти этот закон прожили уже много лет, были у них взрослые дети, но по чьему-то доносу брак был расторгнут, муж и жена присуждены на покаяние в монастырь, а дети признаны незаконными. Вот и встал вопрос: как быть? А тут ещё осложнение — чтобы быть обвенчанными, жених и невеста должны были представить удостоверение, что они говели. Сергей не был церковником, никогда не говел и категорически отказался идти на исповедь. Выручила моя мать. Она знала священника Амфитеатрова. Это был исключительный человек — добрый, умный, высокообразованный. Выслушав мамину просьбу, отец Валентин просил прислать к нему Серёжу и обещал уладить затруднение. Серёжа, любивший и уважавший мою маму, поддался её уговорам и пошёл к отцу Валентину. Вернулся он довольный и радостный и говорил, что если бы знал раньше Амфитеатрова, то, конечно, давно пошёл бы к нему. Как удалось ему уладить этот сложный вопрос, Серёжа не рассказывал, да никто и не спрашивал.

Итак, одно препятствие было взято. Следующее было не из лёгких — найти священника, который согласился бы обвенчать двоюродных. За это грозила ссылка в монастырь на покаяние. Согласился их обвенчать полковой священник, так как он подчинялся не Синоду, а военным властям, но во время венчания должны были подать прошение на высочайшее имя, то есть государю. Если бы государь не разрешил брака, то уже ни один священник ни за что не согласился бы их венчать. Поэтому-то и необходима была одновременность действий.

Волнений было уйма. Венчали в полковой церкви, в казармах. Пройти в церковь надо было через спальни солдат, и помню, с каким любопытством они смотрели на необычайное в казармах событие. Венчание совершалось карьером. Когда вернулись домой, было получено сообщение, что государь разрешил и написал на прошении: «Что бог соединил, человек да не разлучает». Все вздохнули свободно.

В первый год после женитьбы Рахманиновы жили на Воздвиженке в доме Фаста.

Семьянин Сергей был прекрасный, любил Наташу горячо и искренне всю жизнь, и до смерти она была его лучшим другом. Девочек своих, своих «гуленек», он нежно любил и окружил заботой и лаской. Когда девочки выросли и вышли замуж, Сергей в письме к моей маме писал, как грустно ему расстаться со своими гуленьками, но что ничего не поделаешь.

В 1906 году Рахманиновы жили в Италии. По окончании гимназии сестра Оля и я поехали летом к ним. С нами ехала Марина. Жили Рахманиновы в местечке Марина-ди-Пиза на берегу моря. Дом стоял фасадом на море. С одной стороны дома, через улицу, был сосновый лес, за которым была поляна, напоминавшая русский ландшафт. Сюда мы любили приходить и подолгу любоваться близкой сердцу картиной. Из окна спальни было видно море и пляж, где купались. Наташа в то время была больна и не выходила из спальни. Когда мы уходили купаться, она подходила к окну и смотрела на море. Серёжа имел обыкновение отъезжать на лодке далеко от берега и там, когда нам, стоящим на берегу, он казался уже чёрточкой, нырял с лодки и очень долго не показывался на поверхности. В этих поездках нередко принимали участие и мы. Временами бывало страшно. В такие моменты Наташа сходила с ума от страха, а когда мы возвращались, сердилась на нас, возмущалась, что мы позволяем Серёже делать такие опасные глупости, и умоляла его не повторять эти нырянья. Сергей отмалчивался, но при очередном купанье с лодки нырять не переставал.

Однажды, купаясь, я заплыла очень далеко и, устав, хотела встать, а дна-то нет и сил уже нет. Окунулась с головой, вынырнула, глотнула воздух и громко засмеялась — от страха, верно. Слышу голос Серёжи:

— Чему ты смеёшься?

Я лишь успела ответить:

— Тону! — и снова под воду. Сначала Серёжа думал, что я шучу, но, увидав, что я нырнула с головой, и зная, что мы волосы не купаем в море, понял, что это не шутка, и, хотя был далеко от меня, вероятно прыгая, как дельфин, доплыл до меня. Я ещё кое-как держалась, то окунаясь, то выскакивая. Он схватил меня за подбородок и вытащил на мелкое место. На берегу, здорово отругав, категорически запретил мне заплывать дальше определённой черты. Обычно, если купающиеся заплывали за эту черту, baigneur свистел, запрещая плыть дальше, но на нас, русских, он «махнул рукой», зная, что всё равно ничего не подействует.

Отвлекаясь в сторону, хочу сказать, что Сергей был разносторонним спортсменом: он отлично грёб, плавал как рыба, ездил верхом и прекрасно бегал на коньках. Был с ним такой случай: однажды он давал концерт в Варшаве. Тогда там жила его двоюродная сестра А. Г. Жуковская. Ехали они в карете на концерт, и пришлось проезжать мимо катка. Слышна была музыка, горели яркие фонари, и катающиеся легко скользили по льду. Сергей залюбовался и вдруг предложил: «Давай побегаем!!!» — и готов был уже остановить экипаж и бежать на каток. С трудом Аня отговорила его от этого безумного желания.

Вернёмся, однако, к событиям нашей жизни в Италии. По вечерам, когда спадала жара, на улице появлялись уличные музыканты: женщина и мужчина, а маленький длинноухий ослик вёз механическое пианино, к которому была прилажена люлька с ребёнком. Время от времени они останавливались, и женщина заводила пианино, а мужчина, в цилиндре и с тросточкой, пел и приплясывал. В их репертуаре была очень мне нравившаяся полька. Впоследствии, когда я услышала впервые «Итальянскую польку» Серёжи, передо мною встала картина: яркое небо, синее море, ослепительно белая улица и уличные музыканты с осликом, покорно ждущим, когда надо будет ехать дальше.

Около дачи была кондитерская Базеля. По вечерам Базель выставлял на тротуар столики, и публика приходила и ела здесь мороженое. И мы выходили и сидели около своего подъезда. Однажды за столиком рядом с нами сели две дамы и один мужчина. Слышим, дамы говорят по-русски. Сергей съёжился и мы, не говоря ни слова, поняли, что нужно скрыть от соседок, что мы русские. Несмотря на прекрасный вечер, весёлый разговор публики, сидящей за столиками, мы были мрачны и молчаливы. Вдруг в окно спальни высовывается Марина и во весь голос обращается: «Сергей Васильевич!..» — но выразительная мимика Сергея лишает её дара слова, и она быстро скрывается, а мы как по команде, вскакиваем и скрываемся в подъезд. Странное впечатление должно было произвести наше нелепое поведение, что могли подумать о нас сидевшие рядом с нами русские? Может быть, им пришло на мысль, что нас окружает какая-нибудь тайна, что мы скрываемся... Возможно. Для тех, кто не знал хорошо Сергея, конечно, непонятно было иной раз его поведение. И такие люди имели полное право считать его нелюдимым, суровым и неприятным. И как бы они удивились, если бы видели его в домашней обстановке.

До приезда Марины у Рахманиновых жила кухарка Marie. Забавно было смотреть, как она, сидя перед плитой, веером раздувала угли. Она была очень довольна, что работает у «знаменитого русского музыканта», и, «наслаждаясь музыкой», как она говорила, не забывала писать потрясающие счета. Когда Наташа, доведённая этим до отчаяния, сказала ей, что она слишком дорого платит за курицу, Marie со святыми глазами подняла руки и только сказала:

— Signora mia, non so! * [Моя госпожа, не знаю! (ит.).]

Сергей, присутствовавший при этом разговоре, очень смутился и просил Наташу оставить её в покое.

— Ведь приехала Марина, и Marie скоро уйдёт.

Марина избавила нас от ужасной стряпни Marie, от её «кошачьих печёнок», как мы называли её лангеты. А когда Марина впервые поставила на стол миску с русскими щами и мы с жадностью вдохнули их аромат, восторгам не было предела.

Суровый и сдержанный с посторонними, Сергей дома преображался. В семье он был чуткий, внимательный и ласковый.

Он очень любил мою мать, любил посидеть около неё вечерком и побеседовать о том, о сём. Как сейчас вижу его сидящим напротив мамы за столом, боком, одна нога оплетает другую, на коленях железная коробка с табаком, и он своими изумительными пальцами скручивает «тютель» (так назывались его самокрутки). Сергей стал сам по мере надобности скручивать папиросы, надеясь, что эта процедура сократит число выкуриваемых им папирос. Беседа часто велась о прошлом. Мама обладала прекрасной памятью и очень хорошо рассказывала, а Серёжа любил послушать о дедушке Аркадии Александровиче, о бабушке, о прежней жизни в Знаменке.

Стоило раздаться звонку в передней, он настораживался, и, если оказывалось, что пришёл «чужой», он наспех собирал свои курительные «доспехи» и, «спасаясь», через кухню уходил к себе.

С 1905 года я начала работать в Третьей сущёвской городской начальной школе и там вплотную познакомилась со средой рабочих. Помню свою первую получку. Как горда я была, получив своё жалованье — 38 р. 50 коп. Как счастлива была принести их домой и отдать маме. Мне казалось, что теперь я буду уже не бременем для семьи, а помощницей!

Серёжа встретил меня очень «серьёзно», конечно поддразнивая по обыкновению. Когда я вошла в комнату, навстречу поднялась высокая фигура в чёрном и склонилась в почтительном поклоне:

— Приветствую великого педагога, — в глазах лукавые искры, но голос торжественно серьёзен, — где уже мне теперь равняться с тобой, ты человек двадцатого числа *, а я бедный музыкант! — говорит он с тяжёлым вздохом. [Так называли в то время служащих, которым зарплата выдавалась по двадцатым числам каждого месяца.]

А потом, уже вечером, потребовал от меня отчёт, как я намерена располагать своим богатством, накрепко запретив мне тратиться на шоколад, распределил все расходы и наказал твёрдо придерживаться установленных статей. Впоследствии, когда я освоилась в школе и хорошо узнала учениц и их семейное положение, Серёжа часто помогал моим нуждающимся ученицам. Умерла от истощения мать одного из моих учеников. После неё остался пьяница муж и пятеро детей от десяти до полутора лет; не было денег даже на похороны. Я просила Серёжу оказать им помощь и стала рассказывать, что женщина перед смертью звала меня, а соседки, как после они мне рассказали, «не посмели меня беспокоить». Она просила их передать мне её просьбу позаботиться о её сиротах. Сначала Сергей слушал, а потом с потемневшими глазами, с измученным лицом просил не рассказывать ему всех подробностей, а скорее сказать, сколько денег нужно на похороны и что ещё нужно сделать. Он не знал этой женщины, никогда не видел её детей и всё же так горячо и искренне отозвался на это горе, так готов был помочь всем, чем мог.

Работая в школе, я уже не могла бывать на утренних репетициях Серёжиных концертов, а какое это было наслаждение! В былые времена из-за Серёжиных репетиций гимназия летела у меня побоку — никакие грядущие кары и возможные двойки не пугали. Утром вскакивали без разговоров, наскоро пили чай и отправлялись на репетицию. Там неслышно проходили по коврам фойе, входили в полутёмный пустой зал и выбирали кресла непременно с левой стороны у среднего прохода. Вот входят оркестранты, рассаживаются, настраивают инструменты. Какое-то особенное, приподнятое настроение заставляет выпрямиться. Задерживая дыхание, смотришь на занавеси дверей артистической — ждёшь, когда появится такая знакомая, любимая высокая фигура, сейчас сосредоточенная и строгая. Уже невозможно даже вспомнить, что это тот домашний Серёжа, который так ласков, а порой так дразнит, что приходится прибегать к помощи мамы, а он со смеющимися глазами, но серьёзным голосом доказывает:

— Нет, тётушка, твоя дочь просто невозможная, она же меня терроризирует — называет меня сосиской и чёртом.

Конечно, за такие эпитеты я получаю замечания, но к Серёже отношение не меняется, и я продолжаю исподтишка: «ябеда, фискала-зубоскал» и т. д.

Вот колыхнулась портьера, и по ступенькам поднимается Сергей. Оркестр быстро смолкает. В пустом зале чётко раздаётся низкий голос, такой знакомый! Взмах рук, секунда... и полились прекрасные звуки, завораживающие, заставляющие забыть самоё себя. Как пластичны руки, какое достоинство, какая скупость в каждом движении и вместе с тем какая сила и выразительность.

Порой оркестр останавливается, и снова слышен голос дирижёра: указания, поправки, повторения, — и снова льётся прекрасная музыка.

Сколько я переслушала в его исполнении и как дирижёра, и как пианиста — всего и не перечислить.

После репетиций Серёжа возвращается домой усталый: столько израсходовано внутренней силы, — немудрено, что лицо побледнело и как будто осунулось.

Однажды Сергей возвращался из поездки и, войдя в вагон в Петербурге, ворчал на носильщика, что ему приходится ехать в купе, где есть дверь в соседнее купе, в котором едут дамы. Каково же было обоюдное удивление, когда оказалось, что соседки — это его же двоюродная сестра Жуковская с дочерью. Дочь Жуковской Ляля, ещё подросток, с уважением смотрит на «дядю Серёжу», а когда Серёжа достал немую клавиатуру, которую всегда возил в поездках и на которой упражнялся в пути, и позвал её к себе, она покорно перешла в его купе.

— Сиди смирно, не болтай и не мешай, — распорядился строгий дядя. Просидев некоторое время смирно, Ляля взмолилась:

— Дядя Серёжа, мне так сидеть скучно.

— А ты думаешь, мне весело упражняться на немой? Ты пожалей старого дядю и помоги ему. Я смотрю на тебя, и мне веселее.

Всё это говорилось с милой улыбкой.

Ежедневно, в определённые часы, Сергей работал: писал, играл. Бывало, в это время на лестнице сидят, стоят слушатели. Это всё служащие-железнодорожники *. [Отделение Брестской железной дороги помещалось в одной лестничной клетке с квартирой Рахманинова.] Услышав звуки рояля, они обычно гурьбой высыпали на лестницу и, забыв работу, наслаждались «концертом». Иногда под дверями оказывались цветы — дань прекрасному таланту. Поклонниц у Серёжи было много, но он не любил их и избегал встреч с ними. По поводу поклонниц бывали и курьёзы: часто раздавались телефонные звонки, возьмёшь трубку:

— Слушаю.

В ответ слышна возня, сдержанный шёпот и с придыханием раздаётся:

— Можно попросить Сергея Васильевича?

Приходится говорить по его распоряжению:

— Нельзя, Сергей Васильевич работает, — и вешать трубку.

Повар Егор очень возмущался телефонными звонками, цветами.

— И что Наталья Александровна смотрит, ох, уж эти поклонницы, моя Даша сразу бы их отвадила! — окая, говаривал он.

Как-то на концерте Серёжи в первых рядах сидела одна из его поклонниц. Когда он вышел и начал играть, она подошла к рампе и начала что-то говорить. Продолжать концерт было невозможно, так как женщина говорила во весь голос, обращаясь к Серёже. Кто-то из администрации предложил ей покинуть зал, на что она заявила, что из зала она не уйдёт, так как она невеста Сергея Васильевича. Тогда тот нашёлся и сказал, что Сергей Васильевич зовёт её и ждёт в артистической. Она быстро и решительно помчалась из зала. Что было с ней дальше — не знаю, но старичок, служивший в артистической, после, рассказывая об этом случае, удивлялся:

— Ведь вот, помню, сколько уж было поклонниц у Николая Григорьевича Рубинштейна, а такого случая, чтобы на концерте с ума сходили, — такого всё же ещё не бывало!

Но одна поклонница была особенная. Кто была она, откуда, никто не знал, но при каждом выступлении Сергея на эстраду подавалась чудесная белая сирень. Какое бы время года ни было, где бы, в каком городе он ни выступал, — его встречала белая сирень. Только много времени спустя Сергей Васильевич узнал, что эта таинственная незнакомка — Ф. Я. Руссо.

Однажды вечером я после ванны, с мокрыми волосами, сидела и читала. Приходит Марина и говорит:

— Пожал-те, Сергей Васильевич ждёт. Плохо себя чувствует, и одному тоскливо. А вам приготовил тянучки.

Конечно, я, не раздумывая, пошла к нему. Сергей, нахохлившись, сидел за письменным столом.

— Садись и ешь тянучки. У меня, кажется, лихорадка!

Разговор зашёл о знаменном распеве, и я попросила его рассказать мне хорошенько о крюках. Сергей охотно стал мне рассказывать, но раздавшийся звонок — пришёл Дидерихс — прервал нашу беседу. Так я и не дослушала о крюках.

Во время одного из концертов в антракте Сергей сидел в кресле в артистической против стеклянной двери. Оживлённый и весёлый, он просил дать ему апельсин, и, чтобы не пачкать ему рук, я, сидя на ручке кресла, очистила апельсин и дольками клала ему прямо в рот. Настроение было прекрасное, и мы чему-то весело смеялись. И вдруг я увидела за стеклом двери несколько пар глаз, горящих любопытством и наблюдающих происходящее. Я сказала об этом Серёже. Он повернулся с креслом спиной к двери и сказал:

— Подожди, до звонка не выходи, поймают.

Но это не спасло. На репетиции следующего концерта ко мне подошла незнакомая женщина и пригласила на какое-то собрание, сообщив при этом, что они очень интересуются Сергеем Васильевичем и будут счастливы, если я приму их приглашение и буду им о нём рассказывать. Не помню, что я ответила, но дома рассказала об этом, и Сергей категорически запретил мне где бы то ни было и кому бы то ни было о нём рассказывать. Я так свято относилась к его воле, что и сейчас мне пришлось много передумать, прежде чем начать записывать запомнившиеся о нём минуты.

Когда была написана «Литургия святого Иоанна Златоуста», мы очень интересовались, как Серёжа, не будучи религиозным, мог написать церковную музыку, и с нетерпением ожидали обещанного концерта. Концерт должен был состояться 25 ноября 1910 года при участии Синодального хора под управлением Н. М. Данилина. Духовенство было также очень заинтересовано; ведь среди них было много любителей музыки, но посещать концерты светской музыки они не могли, и только некоторые, особенно смелые, надевали светское платье и тайком бывали на концертах и в театрах. Понятно, что предстоящий концерт интересовал их особенно. Законоучитель школы, где я работала, после исполнения «Литургии» отозвался так: «Музыка действительно замечательная, даже слишком красивая, но при такой музыке молиться трудно. Не церковная».

Мама моя по характеру была быстрая и энергичная. Собираясь на этот концерт, она очень торопилась и боялась опоздать (это уж рахманиновская черта). Садясь в санки извозчика, она упала. Ноге было очень больно, но мама поехала и даже поднялась по большой лестнице; просидела весь концерт, терпя страшную боль, но когда концерт окончился, она встала с трудом и едва дошла до лестницы, а спуститься уже не могла; пришлось её снести на руках. Приглашённый хирург Халин констатировал перелом ноги.

Можно себе представить, какое было впечатление от музыки, если даже человек со сломанной ногой просидел весь концерт!

Мария Аркадьевна Трубникова была любимой тётушкой Серёжи, и к тому были все основания.

Родилась и выросла моя дорогая мама в Знаменском. Здесь прошли её детство, юность, молодость.

Она была последней в семье деда. Слабенькая, часто хворавшая, она отличалась серьёзностью, вдумчивостью, мечтательностью.

Воспитанием детей занималась сестра бабушки, Мария Васильевна. Она не вышла замуж и всю свою жизнь посвятила семье свой горячо любимой сестры Вареньки (моей бабушки). За здоровье маленькой Мани все очень боялись; доктор находил, что у неё «слабые грудь и горло», и Мария Васильевна рьяно принялась за её лечение: достали «исландский мох» и стали пичкать им бедняжку. Мама до старости не могла забыть это лечение и с отвращением вспоминала, как тётка Мария Васильевна уводила её в кладовую и там заставляла есть этот «отвратительный зелёный студень». Да ещё мучила её лихорадка. Кто-то сказал, что приступ лихорадки можно «отогнать», если выпить стакан густого раствора соли. И вот, почувствовав однажды приближение приступа, мама забралась в уборную, а тётя Вава принесла ей полный стакан густого раствора соли. Бедняжка мужественно выпила эту гадость, но лихорадка взяла своё, и её почти без чувств извлекли из уборной и уложили в постель. Несмотря на физическую слабость, мама духовно была очень сильна. Прочтя о молодом спартанце, спрятавшем за пазуху лисёнка и, чтобы не лишиться его, терпевшем, когда лисёнок грыз его, мама решила испытать свою силу воли. И вот маленькая, слабенькая девочка, наслушавшаяся о шайке грабивших и убивавших в окрестности разбойников, которыми и взрослые были напуганы, ложась спать, опускала руку под кровать и считала до ста. Она полагала, что, если у неё под кроватью спрятался разбойник, он её схватит за руку, боялась она в эти минуты до холодного пота, но не отступала.

Однажды великим постом захотелось ей по примеру взрослых пойти в церковь натощак. Удалось ей уйти, ничего не евши, обманув старших. В церкви полно молящихся; маленькая девочка стоит, мужественно борясь с охватившей её слабостью. Слова священника едва достигают её слуха. Она старается горячо молиться, каяться в своих «великих грехах»... Вдруг всё потемнело... Очнулась она на стуле, завязочки чепчика распущены, к носу приставлен флакончик с каким-то освежающим запахом, и видит испуганные глаза матери. Девочку одели и отправили домой.

Посты соблюдались строго. Все семь недель не только взрослые, но и дети не ели мяса, молока, а рыбу только по положенным дням. В утешенье жарили горох, и девочки, наполнив им до отказа свои карманы, целый день грызли его. В еде всегда были воздержанны, и белый хлеб редко подавался. Бывал только ситный. И это не от экономии.

Телесные наказания не были приняты в семье Рахманиновых, но однажды мама, совсем ещё маленькая, весной, встав рано, до чая, ушла купаться. Дедушка узнал об этом и побил её чубуком. Вероятно, боясь за её слабое здоровье, дед сгоряча применил такую суровую кару, именно сгоряча. Мама была страшно оскорблена, лежала в постели, не подавая признаков жизни, и с удовольствием слушала, как женщины обсуждали это происшествие и, обвиняя деда, жалели её.

Жили девочки очень весело и дружно. Три погодка, окружённые любящими родными, проводили жизнь в прекрасной обстановке, где каждое время года несло свои радости и развлечения. Характеры были у всех разные, и дружба была крепкая. Мама очень рано научилась читать. Однажды бабушка, проходя по столовой, услыхала доносящийся голос мамы (ей было пять-шесть лет). Бабушка заглянула и увидела, что в большом кожаном кресле, забившись в него комочком, с ногами, моя мама громко читает: «Ан нет, Купердячина...» Крошка читала «Женитьбу» Гоголя и так увлеклась, что не заметила прихода своей матери.

Мастерским чтением мама славилась всю жизнь и до последних дней читала мне вслух.

Девочки пользовались её любовью к чтению, и у них вошло в привычку распределять обязанности так: сёстры работают и выполняют долю работы Мани, а она за это им читает.

Зато к рукоделью мама склонности не имела и шила только по необходимости. Однажды, выполняя задание, она шила кофту и, сшив рукава, с удивлением заметила, что они вышли разные. Обратилась за разъяснением. Оказалось, что две нижние половинки рукава были сшиты вместе и две верхние вместе. После этого случая её оставили в покое, и за ней закрепилась обязанность чтицы. Читала она запоем всё, что было, тогда как сестра её Вава любила читать только книги со счастливыми концами. Однажды Ваве подсунули книгу с печальным концом, она плакала навзрыд и не могла простить того, кто доставил ей такое горе. По характеру Вава была полной противоположностью младшей сестре — болтушка, хохотунья и отчаянная кокетка, она кокетничала со всеми с детства, даже со старым лакеем. А тётка Марья Васильевна, очень её любившая, говорила, что Варенька кокетничает со всеми, «même avec bon Dieu» *. [даже с богом (фр.).] Вава отвечала ей горячей любовью и выражала её иногда довольно оригинально. Когда ей было шестнадцать лет, её повезли в Москву. Там дядя повёл её в ресторан. Подали, между прочим, какие-то замечательные солёные огурцы. Вава, не смущаясь, забрала один огурец и повезла его домой Марье Васильевне, которая любила солёные огурцы. Тётка всю жизнь помнила этот огурец, так была она растрогана этим поступком.

Мама была очень гордой, «норовистой». Она не любила толстых, и однажды произошёл с ней такой неприятный случай. Жил в Знаменском друг Рахманиновых, князь Голицын. Он был очень высок, красив, но толст. Мама что-то сказала на его счёт нелестное; он не знал, что именно, но захотел узнать. После обеда князь сидел в гостиной и считал деньги. Откатилась одна монета, и проходившая по комнате Маня подняла её и подала ему. Князь посмотрел на неё и сказал: «Скажи, что ты про меня сказала, и монета будет твоя». Искушение было велико, так как денег девочки никогда не имели, и она призналась. После она горько переживала своё «падение» и не могла примириться, что не утерпела и соблазнилась на деньги.

Когда старшая сестра Анна была объявлена невестой и был торжественный обед, девочки очень волновались, бегали в буфетную, смотрели на приготовления, и на них никто не обращал внимания. На столе стояло блюдо с заливным. Они не любили заливного, и одна из них ударила его; оно задрожало, ударила другая, и так это оказалось интересным, что удары сыпались до тех пор, пока заливное не сползло с блюда на стол. По счастью, оно оказалось такое крепкое, что не попортилось и благополучно было водружено на надлежащее место. За стол с большими их не посадили, а устроили отдельно, чему девочки были несказанно рады. Отсюда можно было наблюдать за взрослыми, за Анютой, за её женихом, которого они почему-то невзлюбили. Расшалившись без меры, кто-то из них начисто вылизал тарелку. Лакей впопыхах подхватил её и, приняв за чистую, поставил жениху, к великому восторгу шалуний. Жених, Георгий Филиппович Прибытков, старался расположить их к себе, но ему это не удавалось. Вечером, когда девочек отправили спать, Георгий Филиппович со старшим братом своей невесты пошёл в детскую. Девочки, заслышав их приближение, нырнули под кровать, и вот взорам будущего родственника предстала картина: из-под кровати две шаловливые головки в белых чепчиках. Так он их и прозвал «овражки» за дикость и сплочённость.

Нередко в беседах с Серёжей мама рассказывала ему все эти маленькие эпизоды из далёкого детства, чем немало развлекала его.

1912 год. Лето. Ночью мы приехали в Ивановку. Все уже спали. Проснулась утром и слышу — в комнате разговаривают. Со сна не помню, кто. Но минуту спустя слышу: это Серёжа и мама. Он сидит около мамы, и они о чём-то тихо беседуют, думая, что я сплю. Повернулась и смотрю, жду, когда же они заметят, что я не сплю.

— Проснулась наконец, я уже целый час сижу, а ты, соня, спишь и ничего не слышишь. Ещё бы немного и проспала бы удовольствие, — говорит Серёжа, — через сорок минут будь готова, увидишь мою «Лору» *, а к вечеру покатаю. [«Лора» — автомобиль, который он только что получил из Москвы.]

Точно через сорок минут мы были в гараже. Наспех показав автомобиль, Сергей ушёл к себе работать. В Ивановке было два дома: большой, где жили все, и небольшой старый, где жил Сергей с семьёй. Стояли они рядом, а между ними была небольшая площадка с фонтаном и цветником, по бокам — стена из кустарника и ряд цветущего табака. Вечером здесь бывало необыкновенно красиво.

В день моего приезда, после обеда и отдыха, поехали кататься: Серёжа у руля, рядом шофёр Комаров, я сзади одна. Пока едем просёлком, машина так подскакивает на неровной дороге, что меня бросает с одного борта на другой. Серёжа оборачивается и поддразнивает: то ли ещё будет. Вдруг машину встряхнуло так, что я чуть было не вылетела, шофёр схватился за руль, но Серёжа спокойно отвёл его руки:

— Всё в порядке, это Анна Андреевна виновата, прыгает так, что того и гляди выскочит из машины, а за неё отвечать придётся.

Но вот выехали на большак и помчались по глади дороги. Серёжа время от времени поворачивает голову и молча улыбается. Ему понятно моё состояние: вокруг ведь ни души, воздух дрожит над необъятным морем ржи, и только жаворонки вьются высоко в небе. Молчу и я. Зачем слова, когда такая ширь кругом и, кажется, поёт воздух. К вечеру приехал Лукинка * на своём «Форде». [Так звали Александра Ивановича Сатина, двоюродного брата жены Рахманинова.] Автомобиль был тогда ещё редкостью, и в наших краях его совсем не знали. Сергей увлёкся им до самозабвения, ревниво отстаивал свою «Лору» и доказывал, что она несравненно лучше «Форда», входившего тогда у нас в моду.

— Ну что твоя «Лорелея», — наседает Лукинка на Серёжу, — разве она годится на просёлочных дорогах! Вот мой «Форд» пройдёт где угодно, а ты сядешь где-нибудь, помяни моё слово!

— А вот увидим, в четверг едем с нами в Знаменку * за Митей и к Володе. Увидишь, как «Лора» будет брать все препятствия, — горячился Сергей. [Знаменка, имение рода Рахманиновых в Тамбовской губернии Козловского уезда, в то время принадлежало тётке С. В. Рахманинова — Ю. А. Зилоти.]

Затем все гурьбой отправляемся в гараж. Начинается осмотр обеих машин, и снова разгорается спор. В конце концов нам это надоедает, и мы уходим от спорщиков, но долго ещё раздаются их голоса и долетают слова: «Лора»... «Форд»...

Обычно всё утро Сергей не показывался, он работал в старом доме, где жил с женой и детьми, — и никто, конечно, его в это время не беспокоил. Окно его кабинета выходило в сад, и я потихоньку от всех забиралась в густой кустарник невдалеке и слушала его игру. Какое упорство в работе, какая настойчивость и какое строгое к себе отношение! Иные места он упорно повторял по нескольку раз, и я, слушая, затаивала дыхание, чтобы не пропустить ни одного звука.

После трудового дня (он и летом аккуратно занимался, не делая себе скидок ни на жару, ни на усталость), окончив занятия, Серёжа выходил из дома, брал ракетку и шёл к нам играть в лаун-теннис, ещё издали крича, что знает, кто проигрывает, по моим крикам, и становился играть в паре со мной. До обеда мы играли, и Серёжа веселился, бегал наравне с другими.

Гуляя, мы однажды шли по плотине. Я увидела красивый голубой цветок. Был он действительно какой-то особенно голубой, но рассмотреть его было нельзя, так как рос он на очень крутом склоне над обрывом. Серёжа сразу откликнулся:

— Хочешь, я сорву его, — и хотел уже спускаться, но Наташа схватила его, а меня возмущённо упрекала, что я подбиваю Серёжу на неразумные поступки.

— Он же мог упасть и сломать ногу, оба сумасшедшие!

Вечером, получив почту, причём право раскрывать почтовую сумку всецело принадлежало Серёже, он зарывался в газеты. По прочтении газет велась беседа с приказчиком по хозяйству, и, только покончив с этим, он включался в общую беседу: о прочитанных книгах, о событиях из газет, о поэтах, о театре и музыке. Тогда процветал Игорь Северянин, и Н. Н. Лантинг (Девуля, как её звали) увлекалась его стихами и читала их. Серёжа подвергал эти стихи свирепой критике, больше дразня Девулю, а она с жаром их отстаивала. Вообще, надо сознаться, все были спорщики ужасные, и едва затихали одни, договорившись или устав, как уже разгорался другой спор. Иногда же перед сном затевались маленькие игры.

Но не всегда Сергей бывал приветлив. В иные дни он становился мрачен, угрюм. Заметив такое его состояние, у нас обычно говорили: «Прилетели майские жуки». Если Серёжа нахмурился, лучше было к нему не подходить. Но длилось царство «майских жуков» не так уж долго. Как всем вздыхалось легко, когда Сергей заговаривал и на его лице появлялась улыбка! Зато никто не сравнился бы с ним, когда он бывал весел, как по-детски непосредственно и заразительно он смеялся, ухватившись за затылок.

Не помню точно, в каком году, в Ивановке решили совершить длительную прогулку в автомобиле. Порядок установили следующий: заехать в Лукино за А. И. Сатиным, затем к Комсиным, потом в Знаменку — это уже в Козловском уезде — и, захватив там Дмитрия Ильича Зилоти, ехать в Покровское * — к Владимиру Сатину, брату Наталии Александровны Рахманиновой. [Покровское — имение жены В. А. Сатина — находилось в Рязанской губернии.]

Сборы были недолги, сильно волновались. Из Ивановки поехали Сергей Васильевич, его жена Наталия Александровна, я и шофёр Комаров.

В Тамбовской губернии хороши были только дороги-большаки, а просёлочные — ужасны, особенно после дождя, и не только для автомобиля, но и для телеги.

Выехали мы рано утром. Солнце ещё не слишком пекло, но обещало к полудню показать свою силу. У руля был, как всегда, Сергей Васильевич, шофёр сидел рядом и зорко следил за дорогой. Огибая какой-то сарай, мы влетели в колдобину, машину подбросило. В это время из конуры выскочила цепная собака, свирепо лая, но, напуганная невиданным чудовищем, заревевшим на неё, она не выдержала и кубарем откатилась в бурьян. И везде, где мы появлялись, мы сеяли ужас и удивление.

Пришлось переезжать небольшую плотину. По обыкновению, она была неисправна, и автомобиль посредине плотины провалился задним колесом. Пришлось вылезать и соединёнными усилиями вытаскивать его.

Наконец выехали на ровную дорогу. Сергей дал полный ход. Помчались так, что только ветер свистел в ушах. Около дороги пасся табун молодняка. Никогда не видавшие автомобилей молодые лошади с развевающимися хвостами и гривами помчались в разные стороны.

— А ведь красиво?!

— Да. А вот что скажет Зинаида Алексеевна... Каково будет их собирать, ведь они теперь вёрст за десять, а то и за двадцать могут забежать, да все в разные стороны... — и Сергей покачал головой. — Да, это уж нехорошо. А всё-таки красиво.

Первая остановка была в Лукине. Там пили чай, а потом, захватив А. И. Сатина, двинулись дальше. Выехали на большак и полетели на предельной скорости. Солнце пекло и обжигало лицо. Кругом полное безлюдье, простор. Быстрая езда так захватила, что никто не произносил ни слова. Вокруг всё точно замерло в знойном летнем полудне... и только мы мчимся неудержимо вперёд, вперёд в ту фантастическую страну, что появилась впереди, слева. Воздух дрожит, а вдалеке вижу: на горизонте вырисовывается что-то незнакомое, неуловимое, в бледных красках, в дымке какие-то формы, напоминающие пальмы, минареты, точно какой-то фантастический восточный город, а между ним и горизонтом голубая полоса — не то воздух, не то вода. Это было марево.

Заворожённая прекрасным зрелищем, быстротой движения, уже не чувствую ничего и никого, только будто лечу, бесконечно сильная, полная радости бытия. И вдруг вижу улыбающиеся, сочувствующие глаза Сергея, он смотрит на меня и понимает моё состояние.

В Раненбурге, пока брали бензин, вокруг машины столпились мальчики и взрослые, с любопытством рассматривали невиданное диво; только что на язык не пробовали. Сергей вступил в беседу с мальчиками и очень забавлялся их наивными разговорами. Один из мальчиков серьёзно сказал:

— А ведь небось тысяч шесть стоит!

И задавал вопросы о машине, что и как устроено. Сергей внимательно слушал и обстоятельно отвечал.

Утро в Ивановке. Проснулась, открыла глаза — за окном вековые липы, а сквозь густую листву пробились лучи солнца и зажгли ярким полымем красный шарф на столе. И это было так красиво, что сон сразу пропал; в мыслях мелькнуло: сегодня 26 августа — именины Наташины и Девули, надо что-то придумать, но что можно сделать, находясь в шестидесяти верстах от города, в деревне? И вдруг — идея! Кантата. Как была — села за стол и смаху начала «величественное» вступление:

Дело в том, что обе Наталии обычно каждый вечер отправлялись вдвоём на прогулку. Никого не принимали в свою компанию, так как в это время они поверяли друг другу самые сокровенные тайны. Как сейчас вижу две фигуры с красным зонтом, медленно движущиеся к пруду.

Наталия Николаевна сильно увлекалась Н. Н. Евреиновым и участвовала в драматическом кружке, где он был художественным руководителем и режиссёром. Известно было, что Наталия Николаевна страдает бессонницей. Зная обо всём этом, я и посвятила ей несколько витиеватых строф:

Герой был далеко не длинноногий, но чего не напишешь, когда лишь час времени на всё. А «пурпурные лилии его мозгов» её пленили.

— Вот именно, пурпурные лилии — его мысли, — томно улыбаясь, сказала она и взяла себе на память «кантату», написанную наподобие древних грамот.

Когда все собрались в столовую к утреннему чаю, я попросила всех в гостиную, посадила полукругом. Соня села за рояль, я стояла около. Соня взяла дикие «торжественные» аккорды, и я под невероятный аккомпанемент начала «величественно» декламировать вступление. Затем мы запели дуэтом, причём Соня «летала» по всей клавиатуре, а я подплясывала с серьёзным лицом. Эффект превзошёл мои ожидания. Все сначала были ошеломлены и недоуменно молчали, смотрели и слушали, но, когда вдруг раздался Серёжин смех и мы, оглянувшись на него, увидели, что он хватается за затылок и, топая ногами, корчится от гомерического хохота, все вдруг очнулись, и хохот стал всеобщим. Кончили мы с достойными, серьёзными лицами под гром аплодисментов.

Никто не обладал таким чувством юмора, никто так заразительно не смеялся, как Серёжа.

Старшие сёстры и братья и их товарищи как-то приготовили спектакль-водевиль — «Много шума из пустяков». В последнюю минуту, когда участвующие были загримированы и публика собиралась в саду («сцена» была на террасе, а «зрительный зал» — в саду, скамьи для публики уже стояли перед балконом, где кругом вековые липы и пёстрые фонарики мелькали тёмной ночью в густой зелени), исполнителя на роль слуги не оказалось. Кто это был и куда и почему исчез, я не помню. Режиссёр спектакля быстро «перекроил» слугу в служанку, и роль была поручена мне. Всё произошло так молниеносно, что я не успела опомниться, как оказалась на сцене, и занавес пошёл. Вся роль заключалась в том, что надо было ввести в комнату гостиницы нового постояльца, сказать несколько слов и принести свечу со спичками. Я проделала всё, что нужно, пошла за свечой — и, о ужас! — спичек нет. Я побежала в комнату — спичек нет. В отчаянии, с одной свечой иду на сцену и, давая свечу, решительно заявляю, что спички у него, конечно, есть, и, пожелав спокойной ночи, быстро удаляюсь. Я боялась, что испортила всё, но оказалось, что наша сцена прошла прекрасно. Серёжа усмотрел у меня актёрские способности и, приглядываясь ко мне, заводил речь о театре.

Через некоторое время, как-то после ужина, вышли Наташа, Серёжа, Соня, Марина и я в цветник. Картина была чудесная: ночь лунная, на небе ни облачка. Луна освещала фонтан, и белые звёзды цветущего табака сильно пахли, а кругом всё потонуло в темноте, как в чёрном бархате. Меня заворожила эта красота и охватило какое-то странное возбуждение. Я забралась на стену фонтана и стала читать старинное заклинание-приворот:

Серёжа сказал мне, чтобы я готовилась к встрече с К. С. Станиславским, что надо, чтобы он прослушал меня и решил — гожусь ли я к актёрской работе. Всё, что Сергей задумывал, он доводил до конца, и в этом случае он не забыл. Вернувшись в Москву, он говорил со Станиславским обо мне, и в назначенное время я пришла в студию (она тогда помещалась на Тверской, где одно время был Театр имени Комиссаржевской). Вошла я в зал со страхом и вижу, за столом сидят К. С. Станиславский и Е. Б. Вахтангов. Встретили они меня очень ласково и предложили читать моё заклинание. Я струсила и, думая отвертеться, сказала, что тогда я читала ночью при луне у фонтана, а здесь, в комнате, ничего не получится. Тогда Станиславский попросил Вахтангова:

— А ну, устройте ночь. — Вахтангов погасил электрическую люстру, оставив лишь одну лампочку, которую затемнили занавесом. И вот из-за этого занавеса стала я заклинать. Когда кончила, Станиславский предложил мне заклинать его. Я струсила и просила:

— Не надо...

В результате Станиславский назначил мне индивидуальные занятия и стал сам со мной заниматься. Спустя уже два года Серёжа вдруг чего-то испугался и, когда я его на вокзале провожала, написал на моей записной книжке обращение к Сулержицкому, прося его присмотреться ко мне и сказать, смогу ли я по моему характеру работать в театре. Записку я не поняла, её иносказательность была туманна.

Так всё время Сергей следил за мной и заботился о моём будущем. Его смущала моя боязнь чужих, замкнутость и дикость. И хотя ко мне в студии, начиная со Станиславского, все крупные актёры, которые там бывали, относились очень хорошо и говорили, что любят меня уже за то, что я сестра Сергея Васильевича, я в войну 1914 года после перенесённого тифа не вернулась в студию, а стала работать сестрой в госпитале солдат, ожидавших протезы.

Тяжёлое серое осеннее небо. В комнатах мебель сдвинута как попало, чемоданы повсюду. Все, кажется, спешат куда-то, двигаются с озабоченными лицами и мешают один другому. Серёжа смотрит на девочек, смирно ожидающих отъезда, уже одетых. На душе грустно, но почему? Ведь так часто Серёжа уезжал в гастрольные поездки, но тогда он уезжал один, а сейчас поднята вся семья. Последние слова, поцелуи, и все спускаются по лестнице. Уезжают далеко и надолго. И не чуяли мы, что не увидим больше Серёжи. Последние слова:

— До свиданья, пишите, будьте здоровы, скорее назад, ждём...

И Серёжа уехал навсегда.

Когда вернулся МХАТ из поездки в Америку, я встретила К. С. Станиславского. Он охотно рассказывал мне о триумфах, сопровождавших выступления Сергея Васильевича, о его жизни в Америке, о том, что он радостно встретился с ним, и в заключение сказал:

— Провожал нас Сергей Васильевич на пароход. И когда пароход начал отдаляться от пристани, я взглянул на его как-то ссутулившуюся высокую фигуру. Последний привет! Он стоит молча, с поднятой рукой, и я вижу, как глаза его застланы слезами. А видеть слёзы на глазах большого человека — страшно.

Вся жизнь моей семьи сплетена с жизнью Сергея. Я благодарна ему за его любовь, ласку и заботу о моей дорогой матери. Он любил и уважал её; называл любимой тётушкой. Мы мечтали о его возвращении, но мечты не сбылись, остались только воспоминания, безграничная любовь и благодарность к этому большому и светлому человеку, давшему всем нам много радости и наслаждения своим изумительным многогранным талантом.