Н. Д. Скалон

Турсик! Ваша угроза писать мне часто длиннейшие письма не факт, по-видимому, а слова только. А я было вашей угрозе поверил, и, конечно, порадовался. Где они эти письма, Татура? Если вы называете частым писанием, скажем, два письма в месяц, то мне себя жаль. Я по наивности слово «часто», видно, не так понял. Да таким писанием и грозить нечего! Положим, слово «часто» так растяжимо! Смею вас заверить, мне так себя жаль, Тур-тур! Так жаль, что если бы вы могли измерить степень этой моей жалости то, во-первых, сами меня пожалели бы, а во-вторых, или не привели бы этой угрозы, или, раз приведя, и исполнили бы её на деле. После этого вы выходите изменщица своим собственным словам, Турка! Я от вас этого не ожидал.

Вы вашим обещанием нарушили мой покой; тем, что вы его не исполняете, вы меня сделаете больным, потому что доктор запретил мне строго-настрого волноваться и будоражить свою нервную систему; я, благодаря вашему обещанию, бегаю десять раз на дню к выходной двери в надежде найти в ящике письмо от вас и каждый раз возвращаюсь к себе наверх с nez besqué (за правописание не отвечаю) на квинту. (Французские слова «nez besqué», заметьте себе это! значит не поднятый кверху, как вы думаете, а искривлённый вниз опущенный нос.) Неужели вам меня не жаль? Ведь я вас так люблю, Тусик! Коварный Туртурчки! Эх, жизнь! Впрочем, я должен сейчас начать отвечать вам на ваши вопросы, а то вы, пожалуй, рассердитесь и тем самым дадите повод ещё больше терзаться моей нервной системе, мой бессердечно-холодный Турс.

Перескакиваю на самую жалкую прозу. Буду говорить о деньгах. Деньги и дело прежде всего. (Довёл меня бог говорить о деньгах даже со Скалонами!) Я вам не прислал свой долг с дядей не потому, что у меня денег не было, а потому, что мне было бы ужасно неприятно и совестно говорить с ним об этом. Я довёл опять до последней минуты. Простите меня, бога ради, за это и посоветуйте, как мне их вам переслать. Очень меня это беспокоит и волнует (помните про мою нервную систему).

Наши больные, Соня и Феоша, в следующем положении. Соня была у Снегирёва, который сказал, что ей необходимо делать операцию, которая не опасна и благодаря которой она через десять дней, по его словам, будет совсем здорова. Операцию будут делать, по приезде дяди, какие-то доктора, рекомендованные Грауэрманом. Бояться за это нечего, раз операция, повторяю, не опасная.

Феоша в худшем положении. Руднев находит у неё грудную жабу, с которой, по его словам, можно довольно долго прожить при хороших условиях; в обратном случае эта вещь очень опасная. Про её постоянную постную пищу он сказал ей так: «Если вы будете продолжать её есть, то через год вас не будет на свете!», потому что он находит в ней большую слабость. Феоша мне дала обещание этого не делать. Я слежу за приёмом лекарств...

Теперь о недоразумении с моим доктором. Я был, за отсутствием Остроумова, у его ассистента, который меня смотрел весной перед ним. Все его слова, приведённые мной, были сказаны так, как я вам и писал. Фразу, где он советует мне через месяц ещё раз к нему зайти, нужно исправить немного. Не к нему он советует, а к Остроумову врачу. Впрочем, для того, чтобы более успокоить и авторитетным именем Остроумова, тогда мне было сказано об улучшении. Всё-таки я ожидал и предполагал, что Ив. Ал. может меня уличить в этом. Как кончу капли, то, вероятно, и пойду к Остроумову, из-за Верочки, которой обещал.

Теперь последнее сообщение. Говорят, будто бы частная опера будет всё-таки, но начнётся раньше в другом театре, пока в старом будут происходить поправки. Ко мне, однако ж, никто оттуда не является. Сам я тоже туда, без зова, не явлюсь. Аминь.

Нежно любимый Туртуриночек! Готов отдать год жизни, чтоб поцеловать сейчас вашу ручку с кривыми, вверх приподнятыми пальчиками, что составляет (моя любовь не слепа) ваш физический недостаток.

Ваш С. Рахманинов

Дорогой Верочке буду писать на той неделе. Привет Лелёше и вашим родителям.