М. А. Слонову

Как-то весной я, по твоим словам, высказал своё мнение о тебе. Ты думал тогда, что всё, что я говорил, было лишь «плодом одурманевшего рассудка и минутного возбуждения». Но вот пришло время, когда ты познал свою «глубокую ошибку». Моё мнение о тебе тогда не было плодом одурманевшего рассудка, — нет! Это было «глубоким» убеждением, составленным мной раньше и вырвавшимся совершенно помимо моей воли. Ты наконец увидел, как я на тебя в самом деле смотрю. По твоим словам, ты был в одно и то же время бог знает чем. Я, со своей стороны, даже удивляюсь, как всё тобой перечисленное могло в тебе одном совместиться. Прежде всего ты был для меня «декорацией» (очень удачное сравнение!!), причём необходимой, как ты пишешь; значит ты был «лакеем» и «рабом», который исполнял черновые работы своего господина, т. е. меня.

По моему мнению, ты ошибся в этом месте, так как ты, как раз, исполнял беловые работы, когда был настолько мил, что переписывал мои сочинения. Впрочем, может быть, ты хотел написать именно слово «черновые», что остаётся для меня непонятным, как и многое в твоём письме.

Иду по твоему письму, дальше. Ты был также для меня «паяцем», роль, которую я тебе навязывал в присутствии других, так что теперь у тебя, вероятно, сложилось то убеждение, что я своего фортепианного Полишинеля писал с натуры. Затем ты был «псом», который подбирал крохи с моего стола, как ты остроумно выразился, так что, в конце концов, я вообще могу запеть теперь романс: «Для меня ты всё». Все эти свои сравнения ты оканчиваешь следующими словами: «и вот были твои отношения ко мне». О моих настоящих, т. е. правильных отношениях к тебе, о моём искреннем мнении о тебе я писать не буду. Я, несмотря на твои слова, утверждаю, что никогда не говорил тебе его, не говорю и не буду говорить, не только тебе, но никому. Прочитавши в совершенном удивлении первые две страницы твоего письма, я всё-таки успел задать себе следующий вопрос: что с ним приключилось? И, как нарочно, начало третьей страницы объяснило мне всё. Оказывается, что весь этот абсурдный сыр-бор загорелся из-за контрамарки!! Ну, как хочешь, Миша!, но теперь я в свою очередь должен сказать, что твоё письмо есть плод «одурманевшего рассудка и минутного возбуждения». Считаю всё-таки нужным задать тебе вопрос: твёрдо ли ты уверен, что я раньше тебя не подумал о том, чтобы дать тебе или купить билет для входа? Каюсь тебе, что я хохотал над тем, что с тобой происходило после этого «случая с контрамаркой», после которого, по твоим словам, «всё в тебе вспыхнуло». Над тем, что ты всю ночь продумал, проверяя свои «впечатления»; (!!) взвешивал и анализировал мои поступки и что в эту ночь они были тебе так обидны, что «рыдала гордость» и «самолюбие» и что в конце концов тебя «терзал» и «мучил» вопрос (очень громкий, между прочим): «За что же?» Я, в свою очередь, задам также вопрос, только не себе, а тебе, и без всякого терзания и мучения, а вполне добродушно спрошу тебя: что с тобой, Миша? Ты положительно «одурманен».

Дальше ты меня спрашиваешь, лишал ли я себя когда-нибудь удовольствия из-за тебя; переносил ли неприятность, чтобы доставить тебе удовольствие; исполнял ли твои желания в ущерб своим! Я тебе отвечу на это всё: нет! и по очень простой причине, потому что ни разу в этом не было потребности и это не было нужно. Ты меня спрашиваешь ещё: «где же дружба?» Значит, по-твоему, без этих неприятностей, лишений, удовольствий, которые я принесу кому-нибудь в жертву, дружба не может существовать? По-твоему, раз два субъекта дружны, то каждый из них должен без всякой нужды, заметь, стукаться головой об стену? Так, что ли? Наконец, может быть ты, по своей наивности, после своего последнего письма ко мне, думаешь, что дружба — это ты? Ты совершенно упустил из виду, что, обрисовавши так картинно мои отношения к тебе, ты показал, я говорю, какого...

[С. Рахманинов]