Н. Д. Скалон

Почта из вашей Германии ходит невозможно долго, дорогая Тата, в наше захолустье. До сих пор не получил ни одной строчки от вас. Что-то завтра будет. Отгоняю от себя ту мысль, что вы мне долгое время спустя ответили на моё письмо. Тогда и завтрашняя почта представит мне интерес, но только пиковый. Если бы я получил уже от вас письмо, то там бы были вопросы, обращённые ко мне. Но писем нет, вопросов нет, и значит и ответов быть не может. Приходится что-нибудь сочинять, выдумывать, писать вам опять что-нибудь о нашем житье-бытье; но это очень трудно. Наше житьё, конечно, однообразное, пожалуй, и немного скучное. Диковинок мы никаких, конечно, здесь не увидим. Тем более приятно будет от вас получить письмо — вы там бог знает чего насмотрелись.

Наше времяпровождение соединяет в себе только три вещи, а именно: занятие, спаньё, еда. Только это мы и делаем, разве только изредка покатаемся. Гулять уже бросили... Не с кем, потому что ни я, ни Саша это времяпровождение недолюбливаем. Мы просто, так сказать, существуем...

Сию секунду только пришло мне в голову, что вам написать интересное, о чём вам рассказать. К нам вчера приехал Дмитрий Ильич Зилоти. Что в этом имени для вас слилось! Вот про этого самого Митю я вам и напишу несколько слов. Митя очень похорошел, Митя поумнел. Митя живёт теперь, конечно, очень хорошо и счастливо, потому что Митя пристроен. Митя нас положительно немного разбудил, потому что Митя вечно весел и чем-то доволен. До его приезда была у нас скверная погода, но она исправилась — потому что Митя приехал. Все тучи разошлись, и стало видно чистейшее голубое небо. Стало много светлей. Что только с солнцем приключилось. До его приезда был холод — мы ходили в шубах и одеялах, на ночь покрывались одеялами и шубами, и вдруг... солнце вышло из-за туч, стало греть невыносимо; жара дошла до 50 градусов. Я кинул своё одеяло и шубу куда попало, так что и теперь не знаю, где они. Наш лакей Евгений вот уже второй день их ищет, но никак не может найти ни одеяла, ни шубы. И это всё происходит по той причине, потому что Митя приехал. До его приезда Милуся всё время плакал, тут стал всё время смеяться (и чему только?). У Саши болели руки — тут прошли. У меня был сильнейший насморк — тут и следа от него не стало. Вера Павловна ужасно много до его приезда (по своему обыкновению) говорила. Тут моментально замолчала, так что я даже хотел за доктором посылать — мне показалось, что у неё язык отнялся. Грязного белья (fi donc!) было ужасно много; — сразу сделалось чистое. Няня толстая была всё время здоровая, тут сразу заболела — и всё это потому, что Митя приехал... Тут я кончаю о нём, потому что перехожу из своего флигеля в большой дом. Теперь уже темно, и я боюсь один оставаться в темноте. Вы на меня, хорошая Тата, не сердитесь за Митю; это я всё, всё неправду говорил, и как это только у меня руки повернулись про Митю так писать. Ну, да я известная дрянь, а вы всё-таки на меня не сердитесь, потому что я хотя вот и вру тут всё письмо, но это всё напускное, а в душе мне, по правде сказать, скучно — хотя и Митя здесь. Неужели же я не получу от вас завтра письма? Дорогая Тата, и приписок ничьих не будет? Как было бы приятно, если бы приписки были?

Брикушке мой поклон, поклон и поклон. Цукине Дмитриевне то же самое.

Затем прощайте. Пошли вам бог всего хорошего.

Рахманинов