Н. Д. Скалон

Итак, дорогой ментор, вы наконец-то вспомнили обо мне, вернее, припомнили меня хорошо и начали по-прежнему меня бранить, мне давать советы, журить меня. Впрочем, это всё не так хорошо, как то, что вы начали писать мне настоящие письма, не приписывая в конце, как это бывает зимой, что «мне некогда больше писать» или «я устала сегодня и потому не могу больше писать», или что «я поеду сегодня на бал и поэтому вместо писания вам пойду немного уснуть»! Это всё хорошо, ментор! Очень хорошо, дорогой ментор!! Но теперь... теперь, как я уже начал вам писать, вы меня вспомнили и начали пробирать. Прелестно, милый ментор! Пробирайте, браните, ругайте, журите меня, только пишите, и я буду всегда вам за это благодарен. Но всё-таки, несмотря на вышесказанное, я буду-таки оправдываться [во] взведённых на меня обвинениях перед вами, хороший ментор.

Прежде всего вы браните меня за то, что я расстраивал свои нервы. Но позвольте, ментор, нужно брать в пример всегда два случая в этом: когда сам себе расстраиваешь их, и когда тебе их расстраивают. Я принадлежу к последним, от малых сих... Затем не я вижу жизнь с чёрной стороны, а она мне пока показывает только одну, единственную сторону свою, притом чёрную.

Насчёт вашей догадки, которая причиной тому, что мне «скверно», и после которой вы мне советуете меньше чувствовать, а больше рассуждать, я вам могу сказать только одно, что есть натуры, сотворённые самим богом, которые именно сотворены так, что они во всём именно всегда больше чувствуют, чем рассуждают.

Дальше вы мне советуете пореже видеться с компанией моих товарищей, которые, по вашим словам, и старше, и хуже меня, и портят моё здоровье. На это могу вам сказать, что у меня товарищей нету, я ни у кого не бываю в Москве, а если они и есть, то они, верно, все старше меня, но все лучше меня и никак уже не портят моего здоровья, а именно думают о нём, и стараются меня сохранить по возможности от этого нездоровья.

Затем благодарю очень за остроумную фразу Веры Дмитриевны (которая не имеет права писать своим старым знакомым, бедная!) насчёт местожительства моих... [неразборчиво] (неловко сказать по-русски, по-французски же не знаю правописания. Впрочем, может быть на моё счастье и верно написано. Посмотрите, какой я стал цивилизованный. Вроде какого-нибудь барона из Петербурга!). Я, ей богу, искренно, от души, смеялся.

Теперь насчёт того, что я, по вашим словам, люблю из себя корчить старика, могу сказать только одно, что перед вами я никогда не буду корчить из себя что-нибудь, и потому только, что вы, как хорошо меня знающие (как вы мне сами говорили), можете меня сейчас же уличить в этом, и тогда это корчание теряет свою цель. Я не настолько наивен. Я уж буду корчиться перед тем, кто меня мало знает. Я отлично знаю свои годы, и моё название себя «старик» есть только шутка, ну, положим такая же, как весь 1890-й год, начиная с Дмитрия Ильича и кончая «соломой» включительно.

Простите меня за эту шутку. Теперь я никогда не буду называть себя стариком. Видите, я исправляюсь, ибо я стал слушаться. Затем вы мне пророчите любовь и счастье в будущем. Благодарю! Жду! Своих старых друзей я никогда не забуду и благодарю бога только за то, что поставлен в благоприятные условия, так что могу им изредка хотя бы «писать».

Как раз в эту минуту подходит к моему окну, около которого я вам пишу, хозяйка дома (читайте моё письмо к Людмиле Дмитриевне) и говорит мне такую странную фразу: «пошлите ей мой привет, поцелуйте её», затем немного отходит и добавляет: «только если она вас любит!» Меня почему-то это ужасно поразило. Мне сделалось почему-то тяжело! больно! Бог знает что такое! Впрочем, всё равно! И то, и другое посылаю вам! Хотела ли она вам послать это, или кому-нибудь другому — не знаю. Вообще ни вас, ни кого другого она не знает и ничего ни о ком не слышала. Мне это ужасно странно! Что это значит? Бросаю вам писать. Всех благ!

Преданный Рахманинов

Напишу вам скоро.