Л. Д. Скалон

Почему вы думаете, дорогая Людмила Дмитриевна, что мне может показаться скучным чтение хотя [бы] вашего последнего письма? Почему вы думаете так? Напротив, что бы вы мне ни писали, мне всё будет интересно узнавать, что бы это ни было, потому что мне главным образом интересен самый процесс вашего писания; кроме того, вы такая милая, такая хорошая, добрая, но главное лучше всего в вас то, что у вас отсутствие всякого «кривляния»; вы совсем не «аффектированы».

Есть, конечно, люди, которые, пожалуй, найдут что-нибудь подобное, но это произойдёт от того, что эти люди так сами «искривлялись» там в Петербурге, что они способны находить это, пожалуй, во всех. Впрочем, может быть, достопочтенный и глубоко уважаемый барон это «смерил и не на свой аршин», а может быть, так только «сфантазировал», основываясь на той пословице, которая гласит: у всякого барона своя фантазия. «Я, мол, барон, так почему же мне не может прийти какая-нибудь фантазия (дикая) в голову? Почему я не могу выстрелить какую-нибудь глупость!» Ну и он выстрелил, пошли ему бог здоровья. По недавно вышедшему закону позволяется стрелять всем беспрепятственно с 29-го июня. В этом случае он прав. Он не пошёл против закона и «выстрелил эту дичь» 15-го июля, по вашему письму.

Насчёт же глупых разговоров, так об этом, смею вас уверить, никаких законов нету. Глупости позволено говорить всем. По-видимому, ваш барон, как и все они, пользуется этим правом в высшей степени. Все вообще бароны «фантазируют и стреляют». Вот почему я их так и люблю.

Этот ваш барон и его фраза напомнили мне ещё одного барона по фамилии Фитингофа, или Шеля. Эта последняя фамилия более известна. Так вот этот последний барон «фантазировал, фантазировал и выстрелил». Результатом этого выстрела получилась опера «Тамара». Эта опера принадлежит к такой «дичи», в которую стрелять не следовало. Может быть, вы знаете эту оперу. Если вы её знаете, то, мой вам совет, позабудьте её скорей, так же как и фразу вашего барона. Впрочем, для моего только удовольствия, спросите у барона [неразборчиво], знает ли он оперу барона Шеля и какого он о ней мнения. По-моему, опера так же полна дичи, как голова всякого барона. Впрочем, я забываю, что, выражаясь таким образом, я сам стреляю и стреляю в такую ничтожную дичь, как подобные господа. Я их с некоторых пор ненавижу и не терплю. Лучше брошу писать о них и сложу своё неумелое и неловкое оружие, т. е. замолчу. А вы со своей стороны заведите когда-нибудь разговор об этом и в виде опровержения прочтите ему моё письмо, письмо вашего друга, который всегда держит вашу сторону. Прочтите ему, это так полезно ему. Ему это будет нечто вроде холодной души, которая освежает голову, так же хорошо как весь мой организм освежает холодная простынка. Я уверен, что он мне пошлёт «дурака» и так же, как бы это сделал мальчик подросток, которого пробирает такая личность, к которой он имеет мало уважения. Но его пробирают изрядно и справедливо, и он от обиды и злости шлёт какое-нибудь ругательство, ибо ему ничего другого не остаётся делать; ему нечего сказать и он шепчет, бормочет в отмщение: «дурак, дурак», как попугай.

Впрочем, после этого письма можете передать ему мой поклон. После такой обвинительной речи в сторону барона и защитительной вместе с тем речи в вашу сторону я положительно замолкаю.

Прощайте, дорогая Людмила Дмитриевна.

Пишите скорей.

С. Рахманинов